Времени нет

Эдем отвернулся к книжной полке и принялся переставлять книги по размеру: от грубейших до карманных.

— Чтобы родители гордились мной.

Саатчи набрал воздух для следующего спича, но после ответа Эдема так и замер с разинутым ртом.

— А технически? — спросил Эдем. Он выставил все как следует, но не оборачивался к зеркалу, продолжая поглаживать подушечками пальцев корешки книг.

— Технически… — белки глаз Саатчи посветлели. — Насчет памяти: достаточно будет захотеть что-нибудь вспомнить, как чужое знание сразу же придет. Если же говорить о характере — это как кофе со сливками. Твой характер и модель поведения — это кофе, а аватара — сливки. Отделить их уже нельзя, но кофе — всегда основа. Если ты совершишь что-то такое, что не согласуется с характером и принципами этого человека, вернувшись в свой ум, он решит, что вчера его обмарило, что он дал слабину или что-то похожее. Но твои собственные воспоминания не останутся в ее голове — об этом можешь не беспокоиться. Захочешь дать аватару больше воли — выпей чего-нибудь покрепче, но даже тогда у него нет решающего контроля над тобой. Бонус к этому предложению — техническое обслуживание. Будут вопросы — найди зеркало и позови меня.

— Сколько времени я смогу провести в чужом теле? — в обороне Эдема расползалась трещина.

— Один человек — один день.

— Один день — это ничто. Смысл был бы, если бы речь шла о году.

— Год в чужом теле? Да ты снова схватишься за пистолет!

— Ты сам знаешь, что это плохое соглашение, — заявил Эдем и пошел на кухню. Ему не помешал бы кофе и, поскольку самоубийство не удалось, что-нибудь перехватить. Найдя только растворимую, Эдем выключил электрочайника и почувствовал себя участником театра абсурда, который пытается противостоять окружающему его хаосу с помощью простых и обыденных поступков.

В холодильнике нашлась последняя упаковка сливок. Эдем не вылил в чашку всю порцию, только капнул, и понаблюдал, как белое пятно вроде бы исчезает в напитке, — после этого кофе однозначно черным уже не назовешь.

Саатчи терпеливо ждал своего собеседника в коридорном зеркале, и, как начал подозревать Эдем, во всех зеркалах квартиры. Увидев в руках Эдема чашку, он потянул ноздрями, словно зеркало могло пропускать запахи, и расстроился.

— Растворимая, — сказал разочарованно и добавил: — Сто лет не пил кофе, а тут такое.

— А мне предлагаешь только один день, — сразу парировал Эдем.

Саатчи стал серьезнее, провел рукой по груди, и магическим образом на его рубашке появился узкий оранжевый галстук.

— Ты прав. Достаточно глупостей. Вот тебе хорошая сделка. Окончательная, — в глазах Саатчи появились блики пламени. — Четыре дня в телах четырех человек. Трех определяю я, выбор последнего — за тобой. Мой выбор будет шаблонным, ведь шаблон — это закрепленный традицией идеал: слава, богатство, власть. Мы оба знаем, что предложение хорошее, поэтому хорошо подумай. Если тебя она не устраивает, я исчезну, а ты можешь доживать последние дни на больничной койке.

Эдем вообразил: а если все это правда? Если это не игра больного ума, не устроен ли кем-то розыгрыш? Если по ту сторону зеркала действительно джин, и озвученное им предложение реально? Слава, богатство и власть. Ни того, ни второго, ни третьего у Эдема никогда не было. И теперь он мог испытать все это по очереди. Надо играть картами, которые у тебя на руках, — сказал сегодня Артур. Сейчас Эдему предлагали руку с козырями.

— Значит, выбор четвертого — за мной?

Саатчи важно кивнул, будто согласие Эдема было мелкой формальностью.

— Можешь выбрать, в чьем теле хочешь оказаться на четвертый день — либо сейчас, либо позже.

— Позже, — произнес Эдем и только потом осознал, что это было согласие.

Саатчи махнул рукой, и в его руке возник свиток. Джин развернул его, лизнул пальцы и приложил к левому нижнему углу.

— Договор, — Саатчи повернул свиток к Эдему и прижал со своей стороны стекла. В углу чернел отпечаток, идентичный человеческому. Справа оставалось место еще для одного.

С чувством, словно вонзая руку в пасть к тигра, Эдем коснулся зеркала большим пальцем. Оно оказалось сносно горячим. На палевом поле свитка запечатлелся его отпечаток.

— Договор, — сказал Эдем.

Пламя во взгляде Саатчи исчезло, глаза снова превратились в отшлифованный графит. Джин развернул свиток. Заметив нить, выглядывающую из изнанки галстука, он подцепил ее и вытащил длинный кусок. Этой оранжевой нитью Саатчи перевязал договор и помахал им.

— Один вопрос, — остановил его Эдем. — Расскажи, а что там, в Раю?

— Хочется узнать, что ты потерял… — в уголках губ джина появились морщинки, превратив его в мечтателя. — Хотелось бы сказать, что у Рая нет тоски, а реки наполнены не молоком, а вдохновением. Что в Раю ты можешь заниматься своим любимым делом. Не тем, на что тебе пришлось выучиться, не тем, что давало тебе деньги, а любимым делом, которое доставляет наслаждение. Что на твоих часах — бесконечность, чтобы отточить это дело до совершенства…, но рядом — души, имеющие фору в сотни, а то и тысячи лет на то же, — попробуй сделать лучше их. Хотелось бы рассказать обо всем этом, но, к сожалению, джины не имеют права разглашать информацию самого высокого уровня секретности.

Саатчи расправил сбежавшийся из-за вытянутой нитки галстук, щелкнул пальцем — и исчез, оставив в память о себе только нагретое стекло.

Теперь из зеркала на Эдема смотрел человек, только что заплативший за сделку собственной душой.

Среда. Песня ветра

2.1

Над тяжелой кистью налитого красным нектаром винограда кружил шмель. Виноградник был всюду, куда хватало глаз. Солнце стояло в зените, но не пекло. Ветер, заметный из трепета тонких, как паутина, листьев, нес не прохладу, а музыку. Эдем слышал эту мелодию впервые. В ней жаловалась детским голосом свирель, гитарная струна отзывалась эхом бескрайних полей, барабаны пытались докричаться из дальних бездонных колодцев. Тщетно Эдем вслушивался, пытаясь определить источник этой музыки, тщетно продираясь сквозь препятствия из проволоки и виноградной лозы. Музыка была нигде и всюду. Ее напевал сам ветер.

Эдем проснулся, но не открывал глаз. Он хотел сохранить эту волшебную мелодию в памяти, превратить ее в запечатленные навсегда строчки неизвестных нот, озвучить эту песню ветра. Но ему это не удавалось: мелодия оставалась там, в винограднике, а Эдем был здесь, на смятых простынях, наивно стремясь схватить то, что схватить невозможно. Эдем застонал от бессилия и тут же вздрогнул: кто-то лизнул ему руку.

На свободной половине широкой кровати, спрятав под голову лапу, лежал английский мастиф. Комната была драпирована кофейными обоями, а треугольные светильники на потолке создавали пирамиду. Эдем проснулся в чужой квартире.

Пес поднял голову и с любопытством наблюдал, как хозяин сначала чуть не упал с кровати, потом бросился к окну, дернул занавеску, выругался и наконец вскочил в ближайшую дверь — в ванную. Мастиф двинулся за ним и увидел, что хозяин устраивает потоп у умывальника.

Вода не помогла. Эдем то и дело подводил лицо к зеркалу — и видел там чужое отражение. Чужое, но знакомое. На него смотрел Олесь Мицный, фронтмен легендарной группы «Времени нет», один из самых популярных украинцев.

Субъект в зеркале пообещал ему переселение в чужое тело. Может, это и есть продолжение того тягучего сна?

— Олесь Крепкий, — повторил Эдем несколько раз: хотелось услышать, как звучит его голос.

Он не смог долго смотреть в зеркало из-за естественного отторжения — люди переключают канал, увидев хирургическую операцию. Эдем насухо вытерся и присел на крышку унитаза.

Все это было наяву. Татуировка трембита на бицепсе, гладко выбритые ноги, шрам от аппендицита — все это принадлежало чужому телу и в то же время казалось вполне естественным. Так же, как и вид за окном. Ничто не убеждало в реальности происходящего сильнее, чем это знание неизвестного. Эдем открыл полированную дверцу шкафчика и нашел за ней то, что ожидал — запасы мыла и туалетной бумаги, поломанный фен и украденную из львовского бара чистую пепельницу.