Временник. Том I Судный день

А жив ли мальчик?

Вечер.

Тёмные уголки улиц подсвечивались газовыми фонарями. Скромно поблёскивали мелкие язычки пламени в стеклянных клетках. Они не стремились вырвать наружу, находили удовольствие в своём заточении. Запертым не страшен ветер, гасящий свечу оставленную у открытого окна, когда спешишь к двери, услышав стук, бросая свои дела, чтобы разочароваться в известии о продаже бессмыслицы или агитации к голосованию за старого министра. И зачем бежал, спотыкался? Ради давно известных тебе слов? Слякоть липнет к подошве, кисель хлюпает под ногами. А я мыслил о позапрошлом дне, когда ляпнул бред в разговоре, и тотчас пришёл мне в голову благоразумный ответ – говорю его про себя, вполголоса, кричу. Никто не слышит. Тянущийся воздух прел запахом сжатого газа – чуешь недавнее столпотворение народу. Умер кто или пожар случился, что люд всякий приманил? Отчего же так думаешь? Да разве может привлечь столько любопытных глаз заморыш, вставший на колено перед любимой? Только если она ему отказала, громко посмеявшись.

Вошёл в подворотню, понесло отходами масс. Темный дворик с разбитой брусчаткой. Послезакатная заря погасла, горит один тухлый фонарь, запитанный рыбьем жиром. Я быстро взбежал по крошащимся ступеням к тяжёлой металлической двери, звонок не работал, постучал четыре раза. Костяшки похолодели от прикосновения к металлу. Меня впустил худой слуга в выцветших одеждах, столько раз перестиранных и заштопанных неловкими руками, что уже ни один мастер-портной не привёл бы их в порядок, кроме как полностью перешил бы. Я оставил пальто и шляпу на вешалке и, поправив галстук, вошёл в любезно указанную слугой комнату.

Сигаретный дым затревожил нос, пробившись горькими парами к чувствительной слизистой. За овальным столом, обрезанным с дальнего от меня краю, сидели сутулясь важные люди. Услышав, как кто-то вошёл, они глянули в сторону двери и кивнули, на секунду приоткрыв рты в безмолвном приветствии. Я сел рядом с мужчиной, на носу которого покачивалось маленькое пенсне, подбородок его обрамляла небрежно выстриженная бородёнка по моде Луи Наполеона.

Густо-зелёные стены с едва заметным узором делали невеликую по размерам гостиную ещё меньше. Покрытая патиной люстра слабо освещала помещение, запотевшие окна также благоприятно влияли на сохранение тихого полумрака. Люди молчали, кто-то играл в карты, один или двое читали газету, другие изучали старые записи на жёлтых страницах. Заинтересовавшись, я взял с полки один приглянувшийся мне томик, однако по прошествии получаса, когда глаза мои разболелись от постоянного напряжения в затенении, а разум утомился складывать из дореформенной азбуки современное понимание слов, пришлось отставить в сторону книгу, название которой не запомнил, хотя и желал в будущем взяться за её прочтение.

Сквозь туман стекла просочился томный блеск света, донёсшийся с фонаря проехавшей повозки, и отразился коричневым в хрустальном штофе. Я наполнил гранённый стакан, а затем в два глотка осушил его. Мужчина в пенсне подал мне джерки. Вяленое мясо туго тянулось на зубах, словно старая резина с привкусом пересоленной говядины. Холодная улыбка благодарности кисло проступила на моём лице.

«Мистер Я», – подал мне руку мужчина. Я крепко пожал её, но ничего не ответил. Сухая, грубая кожа натёрла мою ладонь, словно кусок наждачной бумаги. Кисть покраснела.

Резко в тишине стучали бронзовые часы на лакированном комоде красного дерева. Короткое «так» и долгое «тик». «Тик-тик… тик-так-тик-так…» – журчал механизм.

Я дрогнул. Стало морозно.

Из-за потолка раздался кошачий лай и звук разбитого стекла. Затрещал паркет. Закипело масло. Рыбья вонь каплями протекла в тесную гостиную, полную сигаретного чада. Дребезжание чувств пробежало мелкими перебирающими отростками конечностей по всем присутствующим. Усы у мужчины, стоявшем в углу напротив комода, нервно зашевелились, норовясь сползти с губы, будто жирная гусеница медведицы-кайи.

Первыми удалились читающие, за ними последовали игроки в карты, затем, отвесив прощальный поклон, зашёл за дверь мистер Я. Через пять минут её отворил жар красного петуха. Вспыхнули бумажные стены. Встав, я подошёл к окну, распахнул его. Ручейки воды текли по стеклу. Позади меня, насытившись свежим воздухом, ярче прежнего разошёлся огонь. Переступив прорубленное оконное отверстие, я спрыгнул на землю, завалившись пиджаком в сточный смрад, и бурно закашлялся от раздражения, вызванного текучей мерзостью вокруг.

Над головой полыхал дом. Неважные люди прибежали смотреть и кричать о пожаре, зовя на помощь и вопя неистовым криком, будто сами охваченные голодным костром. Запорошил снег. Но я мог лишь догадываться об этом, ведь, врываясь в плотные городские кварталы, хрупкие кристаллики льда таяли и растворялись в дыму, приходя к земле пыльными каплями грязи. Мерцающие алым смоляные угли шипели, ловя языками пламени мнимый дождь.

Разочарованный в прошедшем дне, я высвободился из стоков и хромая на правую ногу побрёл домой. Шляпа, бог с ней, старая была, но пальто, новое же, неделей раньше выкупленное по заказу в ателье, длинное из шерстяного сукна. Жадность скребёт. Денег откладывал на пошив год – не менее, а то и полтора. С едой скромничал иногда, чаевых не оставлял, обувь сам чистил. И толку теперь? Гнусное то животное, что опрокинуло светильник, и хозяин безнравственная личность, прогнавший от себя подлую тварь. Хоть и сгореть бы им в своём последнем творении!

За две улицы до моего обиталища я свернул в переулок, пожелав сократить путь. Беда мне на голову и разум за такие мысли! Через десятка два метров на круглой площади из тени выступили люди в строгих одеждах. Две толпы, супротив друг друга, замерли в ожидании бойни, бросая на оппонентов острые взгляды. Появление хромающего незнакомца в испорченных одеждах призвало к началу действия. Сверкнули в тусклом свете фонарей револьверы. Едва изловчился я укрыться под брошенной повозкой в порванных мешках с зерном, как оглушительный гром разнёсся гулким эхом по узким улочкам. Застрекотали злые металлические насекомые, понеслись жалить своих жертв. Взрывался порох. Сверкали молнии. Дула выплёвывали смертельные снаряды, рвущие воздух. Вскрик и труп. Брызнула кровь. Бордовая лужа растеклась по холодной мостовой, горячие ручейки заструились меж кирпичей. Свинцовая дипломатия не терпит сохранение жизни одной из сторон переговоров. Последние дуэлянты вышли по разные стороны площади. Их осталось двое. Плоская остроконечная шапка с козырьком и котелок из твёрдого войлока. Выстрел.

Я убежал, не внимая боли, жгущей лодыжку, унёсся от гадкого запаха плоти. В уголках глаз промелькнули алые блёстки фонарей и редкий свет из незашторенных окон верхних этажей. Под ногой плеснула лужа гнилых отбросов, сбрызнув меня тлетворными духами. За потолком грузных туч, должно быть, мерцали звёзды. Но не суждено было мелким жителям города видеть над собой бескрайний космос. Глубокая бесконечная бездна, скрытая тусклой закоптелой крышей города, остаётся неведомой для нас, всего лишь воображаемым пространством, которое, как говорят великие умы, высится где-то там, за границей видимого. И нет дела никому до слов этих, ибо мирская жизнь полна беспокойств на каждый день и сохраняет она человека узколобым и ограниченным в своих взглядах.

На востоке забрезжил ранний летний рассвет. Тонкая линия у самого края неба изменилась в своих оттенках, осветлившись каплей белого, пущенного в густую серую краску, на несколько едва заметных тонов. Матушка с вечера, вероятно, не дождавшись меня, оставила на столе уже теперь высохший в ночном воздухе хлеб и тарелку с мясом и вязким гарниром. Дошедши до своего дома, я обнаружил здание из тёмного кирпича завёрнутым в саван. Простыни, словно пастозные веки, скрывали за собой стеклянные глазницы окон, высокая деревянная дверь, источенная червями, укутана в белую ткань, прибитую к гнили ржавыми гвоздями, каменная лестница перед входом застлана белёсой скатертью. Клювастые фантомы в аспидных балахонах кружили у мертвенно-бледного строения. И пронзила меня страшная мысль в секунду и момент тот, что заявился мор и на мою родную улицу, где я родился и вырос, и бежать мне нужно снова, спешить избавиться от шанса смерти.

Утро.

Жива ли матушка?

Настойчивый стук всё же вызвал к двери хозяина мелкого магазинчика на углу улицы. Сонным голосом он выразил грубое неудовольствие в столь раннем моём визите, но, когда услышал сквозь облицованные металлическими листами доски о несчастье сгоревшего дома важных людей и беде, тронувшей нашу улицу, не без ропота, но всё ж отворил дверь, впустив незваного гостя. О хвори он ответил, что ничего ему не известно, и тут же запричитал о трагедии, которая развернётся теперь, жалобы его на счёт низкой прибыли, а теперь и вовсе, возможно разорения не тронули меня. Я спросил его о возможности умыться и примерить чистую одежду. Казалось, только теперь он уразумел мой внешний вид и почуял вонь, испускаемую гнилой грязью, оттого и скорчил противное выражение лица, при котором морщины складывались в ещё большее, чем прежде, уродство. Хозяин магазинчика хмуро покачал головой и, закатав рукава ночной рубашки, уже собрался было выпроводить меня прочь, но я выдернул из внутреннего кармана пиджака золотые часы на платиновой цепочке, простого и строго рисунка, пленявшей истинными своими качествами, а не показным блеском, и протянул ему. Он сухо моргнул и взял мой презент. Склеры глаз отливали желтизной. Дней пять – самое большее неделю – следует мне ошиваться рядом и, как жадный старикашка умрёт, верну себе часы, отданные за бесценок, а точнее за пару башмаков, брюки со стёртыми коленками, ситцевую рубаху и облезлую куртку. Возможность воспользоваться умывальником и куском мыла я скорее считаю одолжением, нежели частью разорительной сделки. Скромно дёрнув головой в выражении лживой благодарности, я отправился в центр города, где надеялся утешить душу прогулкой в сквере. На прощание хозяин магазинчика крикнул что-то невразумительное и сплюнул под ноги.