Время бросать камни

В рассказах Марьи Якимовны вставал особенный мир, который окружал ее: заводская знать, занятая выколачиванием денег, злая, жесткая зависть к преуспевающим, постоянные интриги, лесть, предательство, мелкие бытовые сплетни и пересуды. Дмитрий поражался духовной силе этой женщины. Как она не потонула в этом глубоком омуте, не сломилась?

Марья Якимовна сочувственно выслушала признание, что главным в своей жизни он считает литераторство. Пусть, говорил он, его пока преследуют неудачи, он их одолеет, приобретет мастерство. Дмитрий подарил ей отдельное издание романа «В водовороте страстей», предупреждая, что понимает незрелость своего сочинения.

С Марьей Якимовной ему было легко, главное, хотелось говорить о самом сокровенном. Она понимала Дмитрия, как никто другой. Что его толкает к сочинительству? Пробудить общественное сознание — вот дело, достойное литературы. Встать на защиту угнетенного человека. Русский читатель не знает уральской действительности, она скрыта от него горами и дальностью расстояния. Здесь разыгрываются свои драмы. Буржуазные хищники — большие и малые, богатеющие на рабочем труде, ведут безнаказанное ограбление народа, такого же бесправного, как и при крепостном праве.

Как-то они с матерью разговорились об Алексеевых.

— Терпеливо несет Марья Якимовна свой долг жены и матери, — вдруг сказала Анна Семеновна. — Осуждать людей — грех великий. Николай Иванович много приносит ей горя. Хвалю ее за то, как она держит себя. Ох, как верно говорят: грех не по лесу ходит, а по людям.

Дмитрий готовился к отъезду в Петербург.

В начале августа он писал брату Владимиру, уехавшему в Екатеринбург, в гимназию:

«Пишу это письмо тебе, Володя, на скорую руку, потому что собираемся ехать в лес, куда-нибудь в сторону шушпановых лугов на Салде… В твое отсутствие особенного ничего не случилось в Салде, да едва ли когда что-нибудь здесь и случается особенное; я занимаюсь помаленьку своим делом, Лиза возится с географией да петухами, Серко жив и здоров, Николай ходит в свою контору, папа читает газеты, мама стряпает да читает наставления… В Пермь придется отправляться по всей вероятности в конце августа, чтобы не упустить каравана, на котором будут отправляться Демидовым вещи на парижскую всемирную выставку…»

С этой оказией, ради экономии, Дмитрий собирался поехать в столицу.

Но не поехал.

Опять свалила его тяжелая болезнь: простудился и заболел воспалением легких. Боялись рецидива петербургской легочной болезни. На ноги Дмитрий встал спустя почти два месяца, когда все сроки для возвращения в Петербург были пропущены. На семейном совете решили, что Дмитрию следует пожить дома, хотя бы до Нового года, чтобы окончательно поправиться.

Зима в Салде выдалась особенно суровой. Снега завалили поселок до самых крыш, ветви деревьев — в плотном куржаке, завод окутан туманом. Без особой нужды на улицу не выходили.

Петербургские газеты и раньше приходили в Салду с двухнедельным опозданием, а из-за морозов, снежных заносов стали приходить еще позже, да и то не каждый день.

«Санкт-Петербургские ведомости» от 29 декабря 1877 года, с кратким сообщением на третьей странице о смерти Некрасова, пришли в Нижнюю Салду в середине января.

Дмитрий смотрел на эти строки, и у него перед глазами плыли черные круги. Умер!.. Умолк благородный голос! Умер человек чистой совести. Какая потеря, какое горе легло на весь народ, лишившийся своего певца и печальника!

«Пали с плеч подвижника вериги, — читал он некролог. — И подвижник мертвым пал…» — это были слова самого поэта.

«Русская литература понесла видную утрату, — читал он дальше, — во вторник, 27 декабря, в 8 часов 50 минут скончался Николай Алексеевич Некрасов. Смерть эта, правда, не была неожиданностью. После операции, сделанной в марте нынешнего года, вызванным из Вены знаменитым хирургом Бильротом, Николай Алексеевич Некрасов был неустанно прикован к болезненному одру. Только несколько раз, в течение девяти месяцев, по совету врачей его, так сказать, вывозили на воздух. Сам он физически совершенно изнемог, хотя душевные силы не изменяли ему почти до последнего момента. С раннего утра, в понедельник, 26 декабря, он потерял сознание, и переход его в вечность совершился тихо и безмятежно. Он скончался на руках пользовавшего его врача, доктора Н. А. Белоголового. Из близких родных покойного поэта окружали его жена, брат и сестра. Другой брат, живущий в Ярославле, извещен о катастрофе по телеграфу, и его ждут завтра. Несмотря на роковую весть, сообщенную г. Белоголовым, домочадцы поэта, под влиянием понятного чувства, в первый момент, желали как бы подтверждения ужасной вести, и когда стало ясно, что Николай Алексеевич Некрасов окончил свою страдальческую жизнь, тотчас была снята с лица покойного полная маска для бюста. С сегодняшнего дня, в квартиру, которую занимал Н. А. Некрасов, в доме Краевского, на углу Литейной и Бассейной, приходили не одни друзья и знакомые, но и многие почитатели таланта поэта, поклониться его телу. Между прочим, художник Микешин явился и поспешил удержать на бумаге черты дорогого русского поэта. На первой панихиде, происходившей 28 декабря в 8 часов вечера, присутствовал довольно значительный кружок лиц, в котором литературный элемент имел немало представителей. Так, между прочим, можно было видеть гг. Салтыкова (Щедрина), Гончарова, А. Потехина, Суворина, Плещеева и других. Собственно вопрос, от какой именно болезни скончался Н. А. Некрасов, должен разрешить профессор Грубер, который приглашен родственниками для производства вскрытия. В четверг, 29 декабря, будут отслужены панихиды, в вышеупомянутой квартире в 1 час пополудни и в 8 часов вечера, а вынос в Новодевичий монастырь последует в пятницу, 30 декабря, в 9 часов. Не подлежит сомнению, что при отдании этой последней христианской услуги в лице безвременно угасшего для литературы деятеля, будет почтен народный поэт, который сам верно очертил значение своей музы:

Чрез бездны темные насилия и зла, Труда и голода она меня вела — Почувствовать свои страданья научила И свету возвестить о них благословила…»

В том же номере газеты по странному совпадению шло сообщение о новом политическом процессе — о «Процессе 193-х».

…Дмитрий поспешно оделся и вышел на улицу в морозную стынь, испытывая настоятельную потребность увидеть человека, который сможет полностью разделить его чувства.

Этим человеком могла быть только Марья Якимовна. Теперь они, с прекращением репетиторских уроков, виделись лишь изредка. К ней он и направился.

Дмитрий стоял перед ней в прихожей и молча со странным выражением на лице смотрел неподвижно на нее.

— Что с вами? — вскрикнула женщина, отступая на шаг, держа в руках лампу. — Что-то случилось?

— Вы еще не знаете? — спросил тревожно. Он не мог перевести дыхания после быстрой ходьбы по холоду. Губы его дрожали. — Вот… — Он протянул Марье Якимовне газету.

Она, светя ему лампой, заставила его раздеться и пройти в комнаты.

Дмитрий сел на диван в углу, Марья Якимовна, опустившись рядом, ладонью коснулась его руки, лежавшей на столе.

— Спасибо, что вы пришли, — сказала Марья Якимовна. — Хорошо, что об этом я узнала именно от вас…

Он ничего не ответил, только быстро взглянул в ее серые, потемневшие глаза.

— Наверное, я не все сразу пойму, — продолжала она. — Сейчас только боль. — Она поднесла руку к сердцу. — Вот… — она чуть помедлила. — Почему-то… Как от потери самого близкого и дорогого человека.

Они не знали, что день похорон Некрасова, 30 декабря 1877 года, в Петербурге стал днем великой скорби.

Со дня смерти Пушкина чиновная столица самодержавной России не видела такого открытого выражения народного горя. Провожали в последний путь поэта-гражданина.

Длинная процессия, в несколько тысяч человек, вытянулась за гробом на пути в Новодевичий монастырь. Шли студенты, рабочие, учителя, крестьяне, актеры, ремесленники, писатели, объединенные одним чувством. Две крестьянки несли простой венок с черневшими на ленте словами: «От женщин». Сотни венков, пышных, дорогих и простых, скромных, купленных на трудовые копейки. И среди них, как знак признательности революционному поэту, невольному участнику и вдохновителю народной борьбы, венок — «От социалистов».

У могилы выступал Достоевский. Он говорил о народности поэта, о том, что имя Некрасова стоит в русской литературе вслед за именами Пушкина и Лермонтова.

Смелую речь произнес Плеханов.

«Каково бы ни было содержание моей речи, — вспоминал он позже, — факт тот, что я говорил языком совершенно недопустимым с точки зрения полиции. Это сразу почувствовала присутствовавшая на похоронах публика. Не знаю, по какой причине полиция не попыталась арестовать меня. Прекрасно сделала. Тесным кольцом окружавшие меня землевольцы и южнорусские бунтари ответили бы на полицейское насилие дружным залпом револьверов. Это было твердо решено еще накануне похорон…»