Время бросать камни

О столичной жизни Дмитрий распространялся мало, предпочитая отмалчиваться или отделываться шуточными подробностями. Пытался несколько раз Наркис Матвеевич побеседовать с сыном о его литературных делах, но тут Дмитрий, прежде почти во всем с отцом откровенный, наглухо замыкался и уходил от разговоров. Слишком тяжело было вспоминать петербургские литературные мытарства.

Домашний уклад в семье Маминых оставался почти таким же, как и в Висиме. Только у Наркиса Матвеевича стало больше обязанностей. Приход оказался велик. Отец почти весь день был на ногах, сильно уставал. Дмитрию бросилось в глаза, что за эти пять лет он заметно постарел, резче обозначились скулы, запали темные глаза. Борода, прежде шелковистая, стала жесткая, словно перестоявшая трава, начинала седеть. Появилась раздражительность, чего раньше Дмитрий не замечал за отцом. Мать же осталась как будто прежней. Тут, в Салде, как и в Висиме, к ней приходили женщины за советами и утешениями. Кто бы ни обратился, всем она умела помочь. Для каждого у нее находились особые, идущие от сердца, слова, улыбка. Дмитрий теперь яснее понимал характер матери, проникаясь все большим к ней уважением.

Заметно подросли Володя и Лиза, особенно вытянулся Володя. Лизу Дмитрий почти не знал, а ей шел одиннадцатый год. С Володей же в этот приезд очень сблизились. С ним Дмитрию было интересно, он слушал рассказы брата о гимназии, о порядках в ней, старался понять, каковы склонности Владимира, наталкивая его на чтение серьезных книг, возбуждая к ним любопытство. Невольно, с оттенком некоторой зависти, сравнивал с ним себя в его же годы. Насколько же легче, интереснее складывалась гимназическая жизнь Володи! Ближе и шире был мир книг, доступнее серьезные занятия. Как хорошо, что брат миновал бурсу.

Тревожил Дмитрия, как и родителей, Николай. Он огрузнел, появилось в нем что-то неряшливое. Он так и не оправился от поражения и, что самое горькое, внутренне давно смирился со своим положением низшего конторского служащего на крохотном жаловании. Он вращался в особом мире самого мелкого заводского люда, не собираясь вводить в него брата. «Тебе с нами знаться не след, — как-то сказал Никола Дмитрию. — Ты — образованный, студент, а мы — люди простые, мелкая сошка». Первые дни он при Дмитрии сдерживался, но, попривыкнув, стал появляться в доме в порядочном подпитии и уходил спать в боковой пристрой.

Все салдинское население представлялось Дмитрию подобием пирамиды. Основание ее — заводская многочисленная масса рабочих, с доходами самыми скудными. Затем обособленная, далекая от рабочих, прослойка — низовые заводские служащие, приказчики и приказные, лесные смотрители. По доходам мало кто из них отличался от мастерового люда. Но спесь была. Вершина пирамиды — самая малочисленная — заводская знать, начальники производств, главы отделов и всяких служб. У этих, конечно, и доходы повыше, и дома их в поселке самые заметные, и держатся они ото всех отдельно, подчеркнуто замкнуто. Аристократия! И все венчает — управитель завода, верховная тут и никем не ограниченная власть, Константин Павлович Поленов, переехавший из Висима в Салду почти двенадцать лет назад.

Появление новоприезжего не могло остаться незамеченным в поселке. Несмотря на нездоровье, Дмитрий выглядел хоть куда. Среднего роста, коренастый, широкий в плечах, лицо крупное, чистый лоб, густая шапка волос, зачесываемых назад, небольшая клинышком аккуратная бородка. Особенно хороши были глаза, такие, как у матери, выражавшие все душевные движения и всегда очень внимательные к собеседнику.

К Дмитрию салдинцы проявили повышенное внимание. Петербургские студенты тут бывали редкими перелетными птицами, к ним относились с особенным интересом из-за всяких тревожных событий в столице, усматривая в каждом если не революционера, то уж нигилиста обязательно.

Дмитрия усиленно зазывали в гости во многие дома. Он не предполагал, что так скоро окажется вовлеченным во все сферы немногочисленного салдинского общества и окунется в их интересы.

Начало обширному кругу новых знакомых сына положил Наркис Матвеевич.

— Рекомендую, Митя, — сказал он однажды, вводя после воскресной службы в гостиную высокого — что высокого — великана! — русоволосого могучего парня с ясными серыми глазами. — На заводе работает… Уж такой редкий у него баритон, другого в Салде не услышишь, — рассказывал отец, откровенно любуясь гостем. — Самородок! На скрипке играет и регент в нашем хоре. Может, заметил его на клиросе? И мастер на заводе из самых лучших… Не пьющий, не табашник… Поозорничать вот только любит. Выйдет на огород да так чихнет, что вся улица ему доброго здоровьичка желает, — и засмеялся.

Парень застенчиво улыбнулся.

— Вы, батюшка, все хвалите…

— Что моя похвала… Все же знают… Да ты и сам свой дар чувствуешь… К тому же, Митя, он и всех здешних мест отличный знаток. Может, когда поправишься, вместе в лес соберетесь. Он это любит, первый в Салде охотник, один на медведя ходит. А тебе, Митя, полезно для укрепления сил побродить. Хорошим тебе спутником будет. Захватишь, Петр, моего сына?

— Можно, только скажите.

— Ну и славно. Сговорились…

На первой охоте, когда Дмитрий пообжился, отдохнул, они пропадали три дня, исколесив незаметно, наверное, верст восемьдесят. Сошлись же дружески чуть не с первого шага. Петр сразу стал звать Дмитрия Доней. Это уменьшительное имя тронуло Дмитрия, словно еще более сблизило их. Петр действительно хорошо знал окрестности, в лесу чувствовал себя свободно. А уж охотник — настоящий! Птицу по шороху крыла определял, зверя в любой чащобе замечал. Леса, если отойти от поселка подальше, такие же, как в Висиме — на сотни верст, не тронутые пока хищным топором, с могучими сосновыми и кедровыми просторами, лиственничными гривами, поднимавшимися к облакам, с зарослями черемухи и черной смородины, малинниками, черничниками, клюквенными и брусничными болотами, прорезанными редкими колесными дорогами, лесными чистыми речками.

Петр оказался отменным ходоком. Мягко ступая, он шагал и шагал, легко пробираясь сквозь зеленые заросли, почти неслышно, не задевая веток, не подминая сушняка. Только сначала молчуном показался. Бросит два-три нужных слова и на полчаса-час замолчит.

В первый вечер охотники заночевали на виду крошечного старательского золотого прииска.

У речушки, с кудрявой зеленью кустов, чернели старыми бревнами два летних низких, без печных труб балагана, неподалеку на лужке звенели боталами стреноженные лошади. А ниже этого места по берегу виднелись сухие желтые валы промытой золотоносной породы. Дым костра поднимался столбиком. Лесную тишину нарушали лишь детские голоса да некоторое время злобно и крикливо ругались из-за чего-то бабы.

Спустя некоторое время на охотников набежали трое ребятишек, потолклись, издали постреливая любопытными глазенками, и опять умчались к себе. Потом подошел старик-старатель.

— А, Матронин, — сказал он, присаживаясь. — Опять ногам работу задал.

— Кто тут с вами? — спросил Петр.

— Да только наши салдинские.

— И как? Золотишко моется?

— А! — досадливо махнул рукой старик. — Одна маета, на хлеб и квас. Скажи, как кто сглазил. То пошло и пошло, а тут словно и спряталось. Хоть бросай. Вторую неделю не золото, а слезы намываем.

Старик скоро ушел.

Дмитрий, скинув сапоги, чувствуя приятную истому во всем теле, лежал на траве, всматриваясь в вечереющее северное беззвездное небо. Петр по-охотничьи сноровисто очистил утку, выпотрошил и сварил душистую похлебку.

Они поужинали, напились брусничного чаю и теперь тихо разговаривали.

Петр рассказывал о себе.

— Немало, Доня, в нашей Салде таких коренных фамилий, как наша. Заводу больше ста лет, и мы тут столько живем. Говорят, что деда и бабку наших из каких-то дальних российских мест на телегах привезли. В те времена кругом только лес стоял. Дед мой плотником был. Дали ему земли кормиться и поставили плотину рубить. Позже он от завода отошел, только на земле жил да в углежогах на Демидова робил. Такое заведение было: кто в лесу, кто на угле, кто на перевозках. Мой дед с началом зимы уходил в курени, а весной опять к земле возвращался.

Помню хорошо, хоть малым мальчонком был, — продолжал он, — как царская воля в Салду пришла. Волю подменили нам злой долей. Управляющим завода стоял тогда Яким Семенович Колногоров, настоящий пес у хозяйского добра. Демидову и по сей день верой и правдой служит. Это он придумал отделить мужиков от чистых мастеровых. Мастеровой и есть мастеровой. Мужикам же земля полагалась, которую он тут сам поднимал — пашня, сенокосы, выгоны. А Колногоров сообразил, что заводу тогда крышка будет, на одних мастеровых он не продержится. Уйдет мужик к земле, не возьмешь его задешево на заводскую работу. Колногоров всех крестьян и вписал в рабочие книжки, в мастеровые произвел без их ведома. Так собственная земля и ушла от мужиков. А раз земли не стало — хошь не хошь, а иди и после «воли» на поклон к Демидову, ломай на него хребтину за гроши.