Время бросать камни

— У молодости глаза всегда более зоркие, у меня они начали слабеть. Добавлю: молодость входит в действительность с идеалами. А реальность есть реальность. У идеала этой реальности нет, — сделал он назидательный вывод. — Вот где основа конфликта между молодостью и практикой.

Разговор между ними продолжался главным образом об одном — о положении рабочих, о тяжких условиях их жизни. Дмитрий, всматриваясь в холеное лицо Поленова, тронутое морщинами, невольно вспоминал Висим и того молодого Поленова, каким он ему, мальчику, запомнился. Случалось, что по вечерам они с отцом приходили в прекраснейший, как из сказки, дом, поражавший мальчика богатым уютом. Молодой хозяин, непохожий на всех, кого знал Митя, в халате с кистями, из-под которого виднелась ослепительной белизны рубашка, с искренним удовольствием встречал гостей. От Поленова и отца он впервые слышал имена тех, кто позже стали его духовными наставниками. Наркис Матвеевич всегда с почтением отзывался о Константине Павловиче, отмечал его христианское отношение к рабочим, приводил в пример заботы о них, напоминал, как он, преодолев препоны, добился даже повышения им поденной платы. Отец и сейчас сохранял к нему прежнее отношение, рассказывал Дмитрию, что среди других служащих Демидова Константин Павлович гуманнее многих, добивается открытия школ, больниц. Но не это, видел Дмитрий, составляет его сущность. Перед ним сидел человек, строго соблюдающий, в первую очередь, интересы владельца завода и свое спокойствие, верящий в незыблемость и правоту существующего порядка. Что ж, кажется, душевного порядка для себя лично он достиг. И на этом остановился.

Константин Павлович рассказывал, каким стал при нем Нижне-Салдинский завод за эти годы, как растет выпуск рельсов, гордился всем, что им, инженерам, удалось достичь. Он гордился делом своих рук, дорожил хозяйским доверием.

— Мое дело — заботиться о прогрессе, — опять подчеркнул он. — А уж прочее решать не мне. Надо реальнее смотреть на жизнь. Есть работодатели и есть работающие. Никогда их интересы полностью не совпадут. Я вижу свою задачу только в двух направлениях: способствовать техническому прогрессу и дать работу всему населению, приучить его к заводскому делу. Россия — страна отсталая, дай-то бог помочь хоть немного подтянуться нам до Запада…

Покидая дом Поленова, Дмитрий испытал странное чувство: ему показалось, что управитель в жизни очень одинокий человек.

Приходили с севера мокрые тучи, летние дожди продолжались неделями. На Салду от пруда натягивало туман. Сырели заборы, домишки словно еще сильнее чернели, ниже пригибались к земле. Поселок утихал рано. Светили тусклые редкие огни, лаяли на пустынных улицах собаки. Пьяные голоса вспарывали иной раз тишину, умолкая где-то в глубине поселка.

А зарево стояло день и ночь над заводом. В ночи особенно отчетливо слышались все звуки: удары молотов, шум пара, звон железа. Время от времени вспыхивало яркое пламя над домнами, освещая низкое черное небо. Порой в дождь над ними возникала странная маленькая ночная радуга.

Возле завода не смолкали людские голоса, скрип колес, ржание лошадей. Завод никогда не отдыхал, и человеческий муравейник вокруг него пребывал в непрестанном движении.

Выходя на улицу в эти ненастные дни, Дмитрий останавливался на горке, смотрел на огни завода, пытаясь обнять и понять все людские связи, проследить и понять судьбы десятков и сотен людей его горнорудного Урала.

Потом возвращался в тихий дом, проходил в отведенную ему комнату, зажигал лампу с покойным зеленым абажуром и садился за работу. Толстая пачка листов, исписанных мелким почерком, лежала справа. Каждую ночь к ней прибавлялись новые.

Только под утро угасал тихий свет в его комнате.

У Дмитрия кроме литературных занятий появились и побочные дела.

Он принял предложение Марьи Якимовны и три раза в неделю занимался с ее старшим сыном Владимиром.

Алексеева рекомендовала Дмитрия и в другие дома. Репетиторский заработок давал самостоятельность. Однако Наркис Матвеевич решительно отказался от денежной помощи, справедливо заметив, что эти деньги пригодятся Дмитрию в Петербурге.

Алексеевы жили в центре Салды в большом собственном доме из шести комнат, с высоким крыльцом, с конюшней, просторным садом, как и у Поленовых, спускавшимся к пруду. В зале стоял рояль, на нем — кипа нот. Хозяйка любила музыку.

С Марьей Якимовной быстро установились такие доверительные отношения, будто они сто лет были знакомы. Хотя хозяйка, мать троих детей, была старше Дмитрия на шесть лет, оба не чувствовали разницы в возрасте.

Урок с Володей продолжается полтора — два часа, беседы с Марьей Якимовной за чайным столом затягивались дольше. В первый раз Дмитрий в доме Алексеевых задержался из-за дождя. Внезапно хлынул такой ливень, нечего было и думать выходить на улицу. Потом беседы под чаепитие у обоих вошли в обычай.

В молодой красивой женщине Дмитрий нашел внимательного слушателя и интересного собеседника. По образованию и интересам она выделялась среди жен других служащих. Ее интересовали, как и многих, Петербург, условия студенческой жизни, тамошние занятия Дмитрия, но вопросы были глубже и шире. Она хорошо знала русских писателей, западных читала в подлинниках, а не в переводах, как Дмитрий. Суждения ее поражали Дмитрия тонкостью, в книгах она подмечала порой такие стороны, мимо которых он проходил.

Чаще всего они говорили о новых книгах близких обоим писателях. Марья Якимовна читала на память особенно дорогие ей стихи. Случалось, она присаживалась к роялю, играла любимые пьесы. Однажды пропела несколько песен Шуберта и незнакомого Дмитрию Эдварда Грига, и среди них песню Сольвейг. Знала и множество русских романсов.

Литература, поэзия, музыка… Все ей близко, все это знала не поверхностно. Таких женщин Дмитрий еще не встречал. Где и как, спрашивал себя Дмитрий, выходя из дома Алексеевых, ошеломленный очередной встречей, она, дочь крепостного рабочего, в этой глуши, не покидая Салды и Нижнего Тагила, получила такое широкое образование? Кто был ее наставником, развил вкус? И какие странные у нее отношения с мужем: вроде во всем чужие. Николай Иванович не проявлял никакого интереса к жене, находя всякие развлечения, главным образом за карточным столом, на стороне. Дмитрия поражало, что несмотря на возраст, а Марье Якимовне шел тридцать второй год, она сохранила душевную юность.

Их взаимное влечение росло и углублялось. Марья Якимовна, давно утратившая радость семейной жизни, одинокая в кругу знакомых, в Дмитрии обрела сочувствующего ей человека, внимательного и интересного собеседника.

— Отец мой по-своему не очень счастлив, — рассказывала она Дмитрию в порыве откровенности. — У него есть завод, любимое до фанатичности дело, которому он отдает свои силы. А больше ничего. От своих отстал и к другим не пристал. Меня никогда не баловал, как вы знаете, так принято в наших местах. Воспитывал, как воспитывали его — ни лишней ласки, ни лишнего внимания. Я всегда была далека от него, порой на отца даже взглянуть боялась. Тем более что девочка. С нами ведь обходятся более сурово, чем с мальчиками. Не знаю, как бы все сложилось, если бы не счастливые случайности. Приехал к нам инженер Черноусов с семьей: девочкой и мальчиком примерно моих лет. Чем-то я им понравилась, и они попросили отца оставить меня у них. Пять лет прожила у Черноусовых. Самые счастливые годы! Совершенно в другом мире! Родители и мы, дети, были равными сторонами. Никакого угнетения, никакой боязни перед ними, открытость в поступках, отсутствие лжи. Воспитывали нас пуритански: мы сами убирали постель, помогали в уборке квартиры. Они предпочитали жить без прислуги, держали только кухарку. Но зато — занятия, языки, музыка, книги, всякие игры. Были они людьми просто болезненной совестливости, волновались по поводу самой малой несправедливости. У Владимира Ивановича на этой основе на заводе происходило недоразумение за недоразумением. Из-за них они и уехали из Тагила. И я тоже невольно впитала непримиримость ко всякому злу, любовь к правде. Привыкла себя ограничивать в желаниях, жить без прислуги.

Случилось так, что вскоре очутилась в совершенно иной, тоже инженерной семье, приехавшей из Петербурга. В этом доме все было наоборот. Прислуга, роскошная обстановка, широкое общество. Тогда я не сознавала, зачем им нужна. Поняла позже. У них росла единственная дочь, и родители считали, что ей просто необходима подруга. Я ею и стала. Моему же отцу льстило, что такой важный человек ввел его дочь в свою семью на равных. Ежедневно у них собирались гости, засиживались за обеденным столом, за картами. По воскресеньям — многолюдные пикники. Тогда я и узнала этот, совершенно особенный мир заводских работников. К нам, девочкам, были приставлены прислуга, учителя, хорошие, из столицы — русский язык, грамматика, иностранные языки, математика, естествознание. Из Петербурга же приехал и учитель музыки, прекрасный музыкант, для которого из всех композиторов высшим среди музыкальных богов был Бетховен. Он меня и пению научил, поставил голос, уверял, что я обладаю прекрасным тембром голоса и слухом.

Вдруг все разом кончилось. Уехали… Можете понять, каким показался мне свой дом, в котором ничто не изменилось, какой тягостной показалась жизнь в нем. Темно, мрачно… Никакой музыки, никаких гостей, книги и те исчезли. А мне шел семнадцатый год… Спустя год я вышла замуж за молодого инженера. Пошли дети…

Они много говорили о тагильском обществе. Вокруг миллионных дел Демидова немало кружилось хищников и авантюристов. Становились фаворитами одни, разрушались карьеры других. Шла неустанная борьба за высокие места, за влияние. Торопились ухватить свое, не щадя ближнего, ничем не брезгуя.