Время Чёрной Луны

– Бог прощает всех, кто кается, - мягко заметил батюшка.
– Но только каяться нужно теперь, не откладывая. За воротами смерти покаяния не будет...

Валет напрягся. Его осенила, вдруг, резкая, неожиданная мысль.

– А можете вы меня исповедовать? Прямо сейчас. Здесь. Пока я не передумал.

Священнослужитель слегка опешил. Он не ждал такого поворота. Валет - тоже.

– Вообще-то, нужно сначала два дня поститься, - батюшка медленно развел руками, - потом - прийти на вечернюю службу... Ну и - крестик надо иметь...

Валет, поковырявшись, вынул из-под одежды крохотную ладанку на жёлтой блестящей цепочке. Он всегда имел её при себе. Рассуждал так: поможет - вряд ли, факт, что не повредит.

– ...и, ещё нужна вера.

Он кивнул.

– Я верю.

Батюшка с интересом смотрел на молодого человека. Потом кивнул.

– Если вы так считаете...

Из дипломата своего он достал Евангелие в металлической золочённой обложке, большой блестящий крест и еще тёмно-синюю епитрахиль, расшитую золотистыми крестиками.

– Целуй крест, целуй Евангелие, - тихо сказал священнослужитель. Молодой человек осторожно коснулся губами того и другого.

– Клади сюда два пальца... Вот так... Клади голову.

Он опустился на колени. Вокруг никого не было, и только немые надгробья могли наблюдать эту сцену. Священнослужитель расправил епитрахиль, накрыл ею голову грешника и, не торопясь, начал:

– С какими грехами ты пришел сюда? Сам Господь Иисус Христос стоит сейчас между нами.

– У меня много грехов, - сказал Валет.
– Я - преступник. Я убивал людей. Я - в мафии.

Он почувствовал, как рука у исповедника дрогнула, и как неловко заёрзало в золоченной обложке Евангелие.

– Если такое начало не нравится вам, мы можем на этом закончить...

Священнослужитель не отвечал. Он собирался с мыслями.

– Ты каешься, значит, ещё не погиб. Начало смерти - когда человек перестаёт видеть в себе плохое. Как твое имя?

Валет назвал.

– Если Бог простит меня сейчас, я никогда больше не буду грешить.
– Он сам удивился твёрдости, с какою произнес это.

– Властию, данною мне от Господа, прощаю тебе грехи твои.
– Священнослужитель перекрестил его и снял епитрахиль.

– Это всё?
– Валет поднял голову.

Батюшка кивнул.

– Если ты каялся искренне, можешь быть уверен - Господь простил тебя.

Валет присел на скамейку и огляделся вокруг. Он понимал: случилось что-то, пока неясное, но всё теперь стало другим - деревья, могильные камни, земля, снег. Мир ушёл в холодную мёртвую мглу, и родился опять для новой, ещё неведомой жизни. Валет захотел сказать об этом исповеднику, но не знал - какими словами. Тот встал с места.

– Мне пора идти. Я искренне желаю вам найти Бога, - он медленно перекрестил молодого человека.

...Прошло минут десять, и Валет увидел, как открылась дверца небольшой церквушки, и оттуда появилась группа монашек. Он вспомнил, зачем пришёл сюда. Вглядевшись, сразу узнал Романцову. Та перекинулась несколькими словами с другими женщинами и, отойдя в сторону, теперь шла одна по узкой дорожке, присыпанной утренним снегом. Шла, глядя куда-то перед собой, и не замечая того, кто сидел на лавочке.

Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Валет негромко её окликнул. Надежда застыла. Потом обернулась медленно.

– Ты?

Валет встал и подошёл к ней ближе.

– Добрый день. Или, точнее, уже добрый вечер.

– Добрый.

Валет разглядывал Романцову. Она нисколько не изменилась за это время. Просто он начал её забывать.

– Я рад тебя видеть.

– Мне тоже приятно.

Валет знал - она не будет его ни о чём расспрашивать. Всё то, чем она жила когда-то, осталось теперь за глухою стеной. Подглядеть было нельзя. Да и незачем. Та жизнь кончилась, чтобы больше уже никогда не начаться.

– Я хотел поговорить с тобою, - Валет помялся виновато и неуверенно.

Он увидел, что глаза у Надежды стали холодными. Как те камни с выбитыми на них фамилиями, рядом, у дорожки. Камней она не видела. Видела покорёженные обломки дымящегося автомобиля. И ответила не сразу. С минуту молчала. Валет ждал.

– У меня нет времени, - проговорила Романцова сухо и двинулась дальше по монастырской дорожке.

Валет шёл следом.

– Надя, - он почти умолял.
– Только десять минут. Не больше.

Та, вдруг, остановилась. Лицо её сделалось усталым и безразличным.

– Хорошо, - сказала она спокойно.
– Десять минут.

Потом присела на лавочку. Валет сел рядом.

– Я тебя слушаю.

Валет решил опустить предисловия.

– Я знаю, - он наклонил голову, - тебе тяжело говорить об этом...
– он замялся, подыскивая слова.
– Я слышал, у тебя есть бумаги, касающиеся Оганесяна...

– Я отдала их Покровскому, - глаза у неё были пустые, как у покойника.

– Всё отдала?

Романцова молчала. Она глядела туда, где струи горячего пламени пробивались сквозь стены, стёкла перевёрнутого в кювете "Москвича".

– Всё отдала?
– повторил Валет свой вопрос.

Романцова медленно повернула голову и глядела без выражения.

– Зачем тебе?

– Надя, - Валет смотрел ей в глаза.
– Эти люди должны, наконец, ответить за всё. Они не могут всегда говорить последними. Кому-то надо высказаться и после них.

Романцова покачала головой.

– Мне всё это неинтересно. Я знаю: рано или поздно Бог их накажет. И не хочу об этом думать.

Валет выпрямился.

– Кому это нужно?
– спросила Романцова устало.
– Ашоту? Павловскому твоему? Или ты уже себе новых хозяев нашёл?.. Я не хочу, чтобы ещё кого-нибудь убили. Пусть Бог сделает так, как Ему угодно...

Валет кивнул и опустил голову. Он держался ладонями за холодные доски и глядел на белый, как свежевыстиранная простыня, снег.

– Хорошо, - сказал он негромко.
– Пусть будет, как будет. Пусть Бог всё делает. Мы не станем вмешиваться. Я вчера вечером телевизор смотрел: новости из "Останкино". Показывали Оганесяна. Он там на собрании выступал на каком-то, рассказывал, как в Краснодаре права армян нарушаются. С ним ещё этот - Сергей Ковалёв, правозащитник, обнимался. Сейчас Оганесян особняк, второй уже, заканчивает - на окраине Краснодара. Сын его сейчас в Америке, в университете учится... Будущая российская элита. Выучится - будет нами повелевать...