Время горящей спички (сборник)

Третий вагон от головы был заполнен сплошным молодняком. Курсанты — гражданские летчики шпарили в дурака. На изнанке карт была изображена красотка без ничего, красотка, что называется, в полном порядке, но бравым ребятам, видимо, она примелькалась, и они хлопали ею бесстрастно. Другие ржали, кто-то пытался листать учебник, многие курили.

«Тут-то ты попался, — подумал я про нищего. — Лучше тебе, друг-приятель, протрястись безмолвно».

Но нет! Профессиональная гордость не позволила нищему оставить неохваченным очередной коллектив, он взялся за работу. Без предисловия он запел:

В селении Ясной Поляне Жил Лев Николаич Толстой. Не ел он ни рыбы, ни мяса, Ходил по деревне босой…

Вагон оживился.

— Сам-то жрешь, наверно, — крикнул один картежник.

— Дай послушать! — сказали ему.

— А ты чего возникаешь? Чего выступаешь? По мозгам захотелось?

— А тебе чего?

Скорость развития отношений у этих ребят была космическая, но ссору приглушил тот же нищий. Он перестал петь и мучительно, весь кривясь и дергаясь, сдерживая стон, стал сцеплять руки. И все поневоле смолкли.

«Талант! — сказал я себе. — Ну, собака…»

Никто в этом вагоне не советовал ему пойти на работу, а он двигался так же медленно, как и раньше, терял время и пел про Ясную Поляну. Песня была длинная, когда-то в студентах мы ее пели на картошке. Я думал, выдохнется мужик, но он не пропустил ничего и последний куплет закончил точно перед выходом:

Граждане, Толстого читайте, Он много писал кой-чего, А мне хучь копейку подайте, Я внук незаконный его.

Он спел не «читайте», а «чатайте», нарочно исковеркав язык, и не напрасно — засмеялись. Тот, что упрекнул вначале, послал через дружка металлический рубль, сказав при этом: «Гарсон!» Мужичок взял рубль и сказал спасибо.

Видя, как ловко нищий приспосабливается к аудитории, я не мог не подумать, что ничего не стоит на месте, что и нищих касается прогресс; в мое время просили примитивно: ради Христа, ради Бога, а тут и песни, и вызов к состраданию, и расчет на брезгливость и на боязнь оказаться в немощных, уж лучше откупиться. Да и в самом деле, кто нынче обеднеет от копейки.

Какой же ты нищий, думал я. Нищета! Да кусок хлеба ты в лицо бросишь — деньги тебе давай.

А сколько я видел настоящих нищих. Особенно после войны. Особенно в многодетных семьях. Мать с детьми приходила, крестилась и была за все благодарна: хоть за горбушечку, хоть за картошку вареную. А уж если ничего не было, так никто и не обессудит. Стеснительные нищие ходили между утром и обедом или между обедом и ужином, а бессовестные старались попасть в обед, потому что ложка в глотку не полезет, когда у порога стоит голодный.

Мы жили ввосьмером, но у нас вернулся из армии отец и была корова. И то весной, после снега, ходили в поле, собирали старую картошку и пекли из нее сластимые лепешки. Стригли крапиву. Или лебеду. И заваривали. Но не сбирали же. Раз сестра полезла зачем-то наверх и нашла за бабушкиной иконой сухую корку. Мы плясали, как первобытные. Но нищими себя не считали.

А была у нас в классе девочка Аня. И мы не знали про нее, что она сбирает после школы и ходит с той же торбочкой, в которой лежат арифметика и русский язык. Она не заходила в избы, где жили одноклассники. У этой Ани отец пропал без вести, и поэтому им не оформили на него пенсию. Да мать и не ходила: они не подписались на заем — и было неудобно просить.

Она однажды ходила и ошиблась. Я сидел в передней, она вошла и от порога стала ради Христа просить милостыню. Не надо было мне выходить. Она бы увидела, что дома никого нет, постояла бы и ушла, но я не узнал по голосу и вышел. Она как раз крестилась.

Больше она не пришла в школу. Может быть, боялась, что я скажу, что она крестится и снимает пионерский галстук после школы? Ее не было, и в воскресенье я пошел в деревню, где она жила. Изба у них была совсем маленькая, на дворе никакой даже курицы. А внутри было так все ободрано, темно и так бедно, что сейчас никто и не поверит. Аня спряталась от меня за печкой.

Тогда ходили слухи, что поймали женщину, которая продавала пирожки с мясом, и будто бы это мясо было ее детей, а узнали по ноготку. И уже потом мне казалось, что эта женщина — мать Ани, а ноготок этот Анин. Так думалось, видимо, оттого, что тогда в темной избе эта худая больная женщина злобно посмотрела на меня и сказала: «И без учебы сдохнет», и еще оттого, что Аню я больше не видел.

Так вот это были нищие, а ты? И я так рассердился, что набрался решимости и в переходе хлопнул его по плечу:

— Много набрал?

Испугался он страшно. Но, видимо, и на такой случай он был подготовлен и отработанно мучительно затрясся и закатил белки.

— Не бойся! — грубо сказал я. — Никто тебя не ограбит.

Он замычал и, показывая на плечо, изобразил ладошкой погон:

— Майор?

— Ефрейтор, — сказал я. — Валяй.

— С-сы-сы-сы, — зазаикался он. — Сын!

Ну, сейчас залепит, что у него сына вчера убили в подъезде и на гроб негде взять.

— Говори нормально!

Но он все трясся и трясся.

— Иди!

Уже подъезжали к Курскому. Нищий вошел в головной вагон. И хотя люди вставали и готовились к выходу, он все-таки приступил к работе.

— Братья и сестры!

На него стали оглядываться. Заговорило поездное радио и заглушило мужика. «При выходе из вагонов не забывайте свои вещи» — вот что сказали по радио.

С утра шел дождь, вагонные окна запотели. Это к тому, что электричка остановилась, и не было видно где. Но я часто тут ездил и знал, что стоит она перед мостом через Яузу, напротив Андроникова монастыря.

В наступившей тишине вновь зазвучал голос нищего.

— Ездил к сыну в армию, в Ростов. Возвращался обратно — в вагоне случился приступ. Очнулся — чемодана нет. Возвращаюсь домой, в Горький. Собираю на билет. Подайте сколько можете. В кармане у меня тетрадка — запишите свой адрес — приеду, вышлю. Подайте ради всесветного Господа Бога нашего.

И так говорил он жалобно и проникновенно, так по-стариковски, что люди дружно полезли в карманы. Молодежь, впрочем, и тут обошлась. Адрес свой, конечно, никто не записал.