Время в тумане

— Один совет, — собрав все свои нехитрые вещички, Жора опять уселся на кровать. — Не расслабляйтесь. Не расслабляйтесь до самого конца. Люди устали… Но не расслабляйтесь, подберите все мелочи. Получишь деньги — все на руки не отдавай. Дай рублей по сто. Остальные — в Москве. Хотя… — Жора махнул рукой. — Ты, похоже, и сам большой ученый… Кулибин…

— Может, тебе деньги нужны? — всполошился Крашев. — У меня есть. Могу дать — в счет аванса. — Его тело, мозг, душу пронзило какое-то раздвоенное чувство, и в то время, как одна часть тела и души равнодушно взирала на мастера-Жору, не понявшего его и уже мешавшего ему, другая часть, наверное, левая часть этого тела и спрятанной в нем души, — а именно там ныло его невесть чем сдавливаемое сердце, — левая часть хотела броситься к Жоре-земляку, Жоре-одесситу, бывшему зэку, бывшему «химику», щуплому мужу глупой своей жены, броситься и что-то сказать; ведь вот сейчас Жора уедет, и они могут никогда, он даже вздрогнул от этого слова, никогда не увидеться друг с другом.

Но он уже знал, что делать.

— «Все это сантименты, — зашептала трезвая часть его сознания той другой — глупой и неразумной. — Таких Жор на твоем пути встретится еще сотни. Ты пожмешь ему руку, вы разойдетесь — и все… и бог с ним. Он уже сделал свое дело».

— Денег не надо, — говорил между тем Жора. — Получишь расчет, потом и пришлешь. Адрес я сообщу. Да и недалеко здесь — сегодня к вечеру на месте буду.

— Ты что, не в Одессу? — спросил он, уже почти не удивляясь, — трезвая часть его души, как всегда, победила.

— Нет, — Жора смотрел на него, и черные его глаза блестели. — Поеду в Воркуту, говорят, там с населением туго — убывает, — он печально улыбнулся, посмотрел на часы. — Уже два, в четыре — поезд. Пора. — Он взял выцветший рюкзак — все, что у него было, но за плечи его не забрасывал, нес в руке.

— Я провожу, — Крашев попытался взять у него рюкзак, но Жора отвел руку.

— Ни к чему — все это сантименты, — сказал он, словно подслушав Крашева. — Ведь так?

Крашев пожал плечами и остановился у двери. Ему уже было скучно от затянувшегося прощания.

И Жора словно почувствовал это. Он поставил рюкзак и быстро протянул Крашеву маленькую смуглую ладошку, а когда Крашев пожал ее, Жора вдруг рванулся, обеими руками обнял Крашева, ткнулся щекой куда-то в грудь, схватил рюкзак и быстро пошел вниз. По спящей тяжелым сном школе гулко пронеслись звуки его шагов…

…А через неделю все уже и в самом деле осталось позади.

Позади осталось все: и бешеная гонка измученных, усталых людей, старающихся подмести, подчистить все «хвосты», и его беготня с нарядами (за водопровод им заплатили даже больше, чем он ожидал), и хлопоты с получением двадцати с лишком тысяч, когда управленческая касса, а потом и банк не знали, что же делать: выдать каждому из бойцов по тысяче — бог знает, как поведут себя пацаны с тысячей в кармане; перевести на аккредитив — в сберкассе, как на грех, аккредитивы были только на маленькие суммы и заполнять их надо было с неделю; перевести переводом в Москву — это четыреста рублей потери и, в конце-концов, плюнули на это и выдали все двадцать тысяч — целый портфель денег, по расходному ордеру, ему на руки.

Он составил ведомость и заставил всех расписаться авансом, а потом, вспомнив совет Жоры, выдал по сто рублей, сказав, что остальные перевели в Москву.

А еще через сутки он сидел в мягком кресле громадного АН-10А, бессмысленно смотрел на землю, проплывающую между близких, легких, серебристых облаков, а потом так же бессмысленно смотрел на пьяных, повально пьяных студентов — и своих, и чужих, у которых кончился «сухой» закон, и тупо думал о том, что если все кончится хорошо, то есть, если пьяные студенты не нарушат балансировку, и они долетят и удачно приземлятся, и если никто так и не догадается, что вот в этом облезлом портфельчике не бумаги, как он говорит, а почти двадцать тысяч денег, и если эти деньги не украдут, если, наконец, прожив неизвестно где и как еще суток двое в Москве (места в общежитии у него еще не было), он благополучно раздаст эти деньги студентам, то вот так же напьется до зеленых соплей и забудет и завод, и зону рядом с заводом, и «химиков», и «бичей», и Жору с Бациллой, и все эти долгие, нестерпимо долгие полста дней в Коми…

Все обошлось — они долетели, и деньги у него не украли, он даже без особых хлопот получил место в общежитии и не до зеленых соплей, но все же напился… Все происходило так, как он хотел. Не произошло лишь одного — он ничего не забыл…

Глава 11

И опять текла жизнь, бежало время, но он уже был иным. Отделило тончайшее лезвие его от Жоры.

Он еще ничего не знал: будет ли он работать в стройотряде будущим летом, окончит ли второй курс да и вообще институт, останется ли в Москве, как ему хотелось, или куда-то уедет, — но он уже был иным. Всего ближе он был к тем людям, которых встретит через несколько лет на уральском заводе.

Это были «другие люди»…

И он еще много раз поедет командиром стройотрядов. Почти все последующие поездки будут намного тяжелей первой. И он окончит институт. И уедет на Урал, и будет работать с этими «другими людьми». Но готовить себя к встрече с «другими людьми» и к работе с ними он уже начал тогда.

Они, эти «другие люди», были везде. Много их было и в Москве, и в институте, и в тех местах, на тех стройках, в колхозах, куда он ездил со стройотрядами, и долгое время он так вовсе не думал: «другие люди». Ведь эти самые «другие люди», кроме того, что они везде жили, внешне ничем не отличались от обычных людей. Но только на вид. Пока он учился в институте и ездил со стройотрядами, он научился двум вещам. Он научился узнавать «других людей» и понял, что надо делать ему, чтобы и самому стать этим, «другим человеком».

Вначале ему казалось, что узнать «другого человека» просто — ведь им принадлежит все в жизни: власть, слава, деньги, престижная работа; у них все связи и все нити, охватывающие эту жизнь.

Но потом он понял, что это не совсем так. Понял много позже, когда сам стал, как ему казалось, принадлежать к «другим». Сколько раз он видел людей, наделенных властью, и властью большей, чем была у него, общался с людьми, слава которых гремела, разговаривал с людьми, у которых была престижная работа, были деньги. Но это не были «другие люди». Среди «других» это были случайные люди. Бог весть, как они добились власти, славы, денег, но его никогда не подводившая интуиция говорила ему, что это — обычные люди. К ним, несмотря на всю их власть, славу, деньги, несмотря на их должности, он испытывал лишь раздражение. Он чувствовал в них такой же изъян души, как и у Жоры Гробовского, и испытывал к ним такое же легкое презрение. К тому же и вся их власть, слава, деньги были недолговечны и случайны, как и их положение среди «других людей». В этом он убеждался не раз.

Он стал чуточку иным, но хотел быть «другим». Он совершенно все бросил делать просто так. Он все делал, чтобы стать «другим» и приблизиться к этим «другим».

Он бегал, прыгал, играл в футбол лишь там и лишь тогда, когда был уверен, что эта дистанция, этот прыжок и эта игра приблизят его к «другим людям». Он вовсе забросил живопись, но много рисовал в институтской стенгазете. Он даже стал пописывать в нее стишки. Он увидел, что это занятие нравится «другим людям».

После второго курса с небольшим отрядом он опять заработал большие деньги — за ним установилась слава беспроигрышного командира, и некоторые институтские «другие люди» стали устраивать своих сыновей и родственников к нему.

Чтобы остаться в институте, а значит и в Москве, и, кроме того, сблизиться с «другими людьми» своей кафедры, он вступил в студенческое научное общество и прозанимался в нем полтора года. Но здесь его ждало жестокое разочарование. На самой кафедре и среди руководителей общества «других людей» не было. Это были обычные, вялые, никуда не торопящиеся и ничего не желающие люди. Но вокруг, на других кафедрах было столько «других людей». Ему казалось, что они есть на их кафедре, просто он их не видит, и он их упорно искал. Он писал рефераты, готовил доклады, рылся в институтской библиотеке и в пыльных архивах кафедры, он давно стал лидером этого научного общества, но растолкать, расшевелить этих вялых, инфантильных людей было невозможно. Самое ужасное в них было то, что оживлялись они только в перерывах. Иные шли в туалет и нещадно курили, посмеиваясь и болтая чушь и анекдоты. Большинство же оставалось в комнате, устанавливало шахматную доску и, торопясь (казалось, это им нравилось больше всего), расставляло фигуры.

Делать ему в такие перерывы было нечего. От курева и шахмат его тошнило, но, надеясь, что среди шахматистов или курильщиков есть «другие люди», он этого не показывал. «Ведь пьют же рыбий жир, — внушал он себе. — И ничего… А потом привыкают».

В долгие минуты перерывов к ним заходили аспиранты. Вполне возможно, что с ними предстояло работать, и Крашев относился к ним с почтением… Но шло время, и по мере того, как он убеждался в тщете своих поисков «других людей» на кафедре, почтение это падало. А одного из них — тощего, с впалой грудью и плохими зубами, наполовину уже лысого аспиранта — он почти ненавидел. Аспирант был года на три старше Крашева, но имел вид человека, который все познал, все увидел и во всем успел разочароваться. Казалось, он изучил все философии и все идеи. Не было чего-то, с чем бы он согласился или чему-то был рад. Скрывая тошноту, желая привить любовь к шахматам, Крашев («набравшись здоровья», как он думал, усмехаясь про себя) иногда играл подряд несколько партий, но с «тощим» не играл никогда.