Время в тумане

Играл «тощий» в шахматы хорошо. Относительно шахмат у него была своя философия: шахматы — это модель жизни.

Крашев вспоминал свои споры с очкариками первого стройотряда и осторожно, пытаясь скрыть свою неприязнь, спрашивал:

— Ну, и что же обозначают пешки?

— Пешки? — смеялся «тощий», обнажая гнилые зубы. — Пешки и обозначают пешки. Вокруг так много робких, маленьких пешечек. Выйди на улицу, студент, оглянись…

Крашеву не нравилось это — «студент». Он морщился и терпеливо слушал.

— Все у нас есть, — аспирант говорил уже с пафосом. — Есть пешечки. Есть консерваторы — слоны. Есть люди-танки — ладьи. Есть короли, которые, в общем, ничего не делают, но от которых зависит все.

— Ну, а кто же мы? — охватывая широким жестом студентов и аспирантов, спрашивал Крашев.

— Все мы? — тощий аспирант тоже делал широкий жест, но отделял при этом Крашева. — Вы мы — стадо коней, с круто выгнутыми шеями. Все мы прыгаем, как блохи. И ликуем от восприятия жизни. Как будто нет болезней, смертей, трагедий. У нас у всех деревянные души. Стадо идиотов, — аспирант кашлял, выстреливая в Крашева сгустком табака с гнилью, и махал рукой, показывая, как он все удачно доказал и спорить больше не о чем.

— Последний вопрос, — внешне Крашев был так же спокоен, даже равнодушен. — А кто же ферзь?

— Ну, ферзь у нас — ты, — закатывался в тоненьком смехе-кашле «тощий». Все дружно смеялись, а Крашев ненавидел «тощего» все больше и больше…

К началу пятого курса он понял, что занятия в научном обществе — детская игра, точнее, гадание на кофейной гуще; сам же кофе был выпит другими и довольно давно, но от неопределенности он все еще тянул в этом обществе лямку.

Его же, наверное, решив оставить на кафедре, проверяли на деловитость и давали спецзадания. Часто они бывали нелепы и наивны.

Из нескольких маленьких подвальных комнат-лабораторий решили сделать одну большую и стали ломать перегородки. Старая сцементированная кирпичная кладка поддавалась с трудом. К лабораториям был подведен сжатый воздух, и стены стали долбить отбойным молотком. Но скоро дело встало — сломалось вставное перо-долото. Запасных перьев в институте не было, и руководитель работ, доцент, вручив Крашеву письмо на один из заводов, просил съездить и достать эти перья. Тон у доцента был умоляющий — скоро должны были начаться лабораторные работы, и времени оставалось в обрез.

Крашев вышел из института и огляделся… Стоял октябрь. Москва была накрыта тяжелыми, низкими тучами, из которых непрерывно шел мелкий, мерзкий дождь.

Ехать ему не хотелось — завод находился очень далеко. Он вдруг вспомнил первую «целину», Жору, представил, что бы тот сделал на его месте, и улыбнулся…

Москва лихорадочно готовилась к зиме. Вокруг все было перекопано и взлохмачено. Вбирая в себя несметное количество колебаний, надрываясь, постанывал влажный воздух. Нужный ему звук он выделил из общего хаоса быстро — работающий компрессор натуженно бухтел сразу за институтским забором.

Он поговорил с машинистом, за три рубля купил пять перьев и вернулся в подвал. От хмурого московского неба, измазанных мокрой глиной улиц и наивно-восторженных возгласов благодарного доцента в душу лезла тоска…

И все же из всего этого толк вышел. Через месяц, с докладом, его послали в крупный уральский город — на конференцию студенческих научных обществ.

В самолете он разговорился с соседкой — молодой еще женщиной, научным работником. Женщина занималась вопросами загрязнения воздуха и часто летала в этот уральский город — собирала данные для своей диссертации.

— В смысле загрязнения это уникальное место, — говорила она оживленно, словно сообщая что-то очень веселое. — Совершенно уникальное место. В местном воздухе — целый набор компонентов. Уникальная естественная лаборатория. Уникальная…

Крашев мрачно слушал. Он уже твердо решил порвать с научным обществом, и лететь в «уникальное» место ему не хотелось. Город ему представлялся цепью мрачных, лязгающих железом и полыхающих огнем заводов, с небом, сизым от смога.

Конференция проходила в местном политехническом институте, и он очень удивился и виду выполненного в классическом стиле главного корпуса этого института, и сосновому парку, на краю которого расположились институтские корпуса и лаборатории, и тишине самого парка, и огромным соснам, по которым носились, в общем-то нисколько не пугаясь людей, белки, и синему, чистому, уже морозному небу, так похожему на московское.

В последний, четвертый день конференции, после всех докладов, споров, дискуссий, к которым он отнесся с полным равнодушием, устроители организовали экскурсию по заводам города, и только тогда Крашев понял, что значили слова женщины об естественной лаборатории и о наборе компонентов, загрязняющих и отравляющих воздух.

На территорию заводов они не заезжали, да в этом и не было смысла — детально за день они бы не осмотрели ни один из заводов: настолько громадными были большинство из них. Автобус подъезжал к проходной, следовал рассказ экскурсовода — местного писателя, зачарованно поющего гимн огню и металлу, и автобус мчался дальше. Заводам, казалось, не будет конца, они следовали друг за другом, как ему и представлялось в самолете; из закопченных зданий неслись гул и лязг; поверх заводских заборов полыхало огнем; огромное количество тонких, толстых, круглых, квадратных, невысоких, уходящих под облака, кирпичных, железобетонных, стальных, крашеных, закопченных, пыльных, Прямых и гнутых заводских труб дымили, попыхивали, вили, сыпали, источали каждый свой «компонент», и только нос его вначале нервно, затем раздраженно, а потом совсем устало реагировал на новый, не видимый и не нюханный им запах, летевший от всех этих труб. Цветов у того, что источали эти трубы, тоже было великое множество, и среди них были не только черные-пречерные от мазутных котельных или густо-белые от гипсового завода, но были и сложные: кирпично-красные, иссиня-голубые, оранжево-желтые, изумрудно-зеленые.

Часа через три у него загудела голова, что бывало с ним крайне редко. Экскурсанты знали друг друга плохо, учета не было никакого, и он подумывал тихо сбежать, слившись с людьми у очередной проходной, но тут писатель с видом человека, приготовившего приятный сюрприз, объявил о том, что на следующем, еще только строящемся заводе их ждет нечто необычное, и на этот раз они пройдут на территорию, и что он, писатель, будет молчать — на заводе собираются выпускать новейшие строительные материалы, и пусть теперь они, будущие строители, разберутся во всем сами; а потом они отобедают — на строящемся заводе прекрасная столовая. Впрочем, добавил писатель, их встретит инженер из дирекции, его хороший знакомый, и вопросы можно будет задать ему.

Вырвавшись из цепи окружавших заводов и пробежав несколько сот метров навстречу ветру, автобус нырнул в тоннель высокой железнодорожной насыпи, за которой замелькали легкие садовые домики, полузакрытые плотной стеной высоченных — с еще не совсем опавшей пожухлой листвой — тополей.

Воздух впереди автобуса стал вновь прозрачным. Меж тополей сверкнуло что-то необычное, ярко-синее, и Крашев не сразу сообразил, что это не транспарант, призывающий садоводов-любителей к высоким урожаям, не крыша садового домика местного оригинала, а фасад упрятанного за довольно высокий забор завода. Выждав, когда автобус минует сады и корпус завода откроется не маленьким кусочком фасада, а развернется во все свои двести, а то и больше, таких же ярко-голубых метров, насладившись произведенным эффектом, писатель не удержался и, захлебываясь, стал сыпать датами, метрами, тоннами, мудреными названиями новых строительных материалов, из которых английской фирмой был построен корпус и которые должен был выпускать сам завод.

…Но получилось несколько иначе. Инженера дирекции, который должен был провести их на завод, на месте не оказалось; на территорию их не пустили, и несколько сникший писатель предложил вначале пообедать — благо, столовая — одноэтажное, бетонное здание — стояла рядом.

Столовая и в самом деле оказалась неплоха: зал чист, обедающих немного, блюда вкусны и недороги.

Он пил компот и разглядывал боковые стены, выложенные мозаикой в стиле «а ля русь»: пошедший вприсядку рыжий парень с балалайкой в руке, хоровод девушек со строгими, не оставляющими надежды лицами; березки, зеленая поляна… Ему не нравилась нарочитость стиля, но что-то, может, взаправдашняя лихость рыжего парня, может, печальная строгость девушек, а может, эта зеленая поляна с тонкими березками, трогали и не опошляли картину…