Все равно будет май

Титарев замолчал. Чай допит. Сидел, откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза. Заговорил устало:

— Но был среди подсудимых один тип в некотором роде идейный, если можно это благородное слово отнести к такому извергу и подонку. Я, доложу вам, теорию Чезаре Ломброзо не признаю и вся его антропологическая школа — чепуха естественнейшая, но, глядя на этого выродка, скажу по секрету, засомневался: а вдруг прав итальянец? Уж очень соответствовала отвратная внешность подсудимого его страшным деяниям. Вот даже сейчас вспоминаю его, и то жуть берет. Должен вам сказать, что за всю жизнь я лично ни одного человека не расстрелял и не повесил. Приговаривать к смертной казни приговаривал, но сам, естественно, в исполнение приговоры не приводил. А тут было такое чувство, что собственными руками повесил бы подлеца. Один внешний вид его чего стоил. Посмотрели бы вы на его «стигматы». Круглые мертвые глаза, хищный хрящеватый нос, железно сжатый безгубый рот.

Полуяров подумал: как странно! Когда-то давно он знал человека, у которого тоже были мертвые круглые глаза, хрящеватый нос, железного склада безгубый рот.

На лице Титарева горько-брезгливое выражение, видно, вспоминать ему больно и противно.

— Страшный человек. И враг. Убежденный. До мозга костей. До конца! Враг жестокий, без малейшего проблеска совести, жалости, чести. Ворвались гитлеровцы в сорок первом году в город, и он в первый же день без зова, по собственному желанию явился к их военному коменданту: «Хочу послужить немецкому командованию. Приказывайте!»

Характерная деталь. Явился он к новым хозяевам, как на праздник: в праздничном новом костюме и даже галстучек пестренький напялил.

Полуяров неожиданно вспомнил: пустынная, вечереющая улица. У своего дома стоит Тимофей Жабров. В новом костюме. При галстуке. И ждет. Кого он тогда ждал? Неужели немцев? Неужели это о нем, о Тимофее Жаброве, рассказывает случайный попутчик полковник из военного трибунала? Не может быть! Мистика какая-то!

А Титарев продолжал:

— Гитлеровцы ему сразу не поверили. Уж слишком охотно он пришел, и в первый же день: «Приказывайте!» Не подвох ли? Не заслали ли коммунисты к ним своего человека? Стали проверять. И так, и этак. И по прошлым делам, и по новым. Обмана нет. Черными делами заслужил он у фашистов полное доверие. Выдавал коммунистов и комсомольцев, сообщил в гестапо адреса всех советских активистов. Список их заранее составил в дни, когда только война началась. Уже тогда стал готовиться к новой службе. Сам пытал, сам и петли на шеи набрасывал. Ничем не гнушался. Фашисты его поощряли, награждали. В полиции видным чином стал.

Теперь Полуяров был почти уверен: Жабров! Но разве может быть такое совпадение? Разве мало на свете людей с мертвыми глазами и железной судорогой безгубого рта?

— Может быть, не все его злодеяния нам удалось установить, но и то, что установлено с полной несомненностью, рисует картины патологического садизма. Но не думайте, что он какой-то психопат, человек невменяемый. Нет, он продукт, так сказать, социальный. Сын кулака, он в свое время, спасаясь от коллективизации, бежал в город. В последнее время перед войной работал на городской бойне, бил крупный рогатый скот. Осваивал профессию, которая понадобится в будущем.

Полуяров уже не сомневался: Жабров! Тимофей Жабров! Полковник Титарев рассказывает о злодеяниях Тимофея Жаброва. Тягостное, еще смутное сознание и своей вины подступало к сердцу. Кто же знал? Кто мог подумать?..

— Пришли гитлеровцы, и сын раскулаченного шибая начал мстить. Первым долгом поехал в свое родное село Троицкое и учинил там настоящее побоище. Перестрелял всех коммунистов и активистов, которые не успели эвакуироваться. Убивал детей тех односельчан, кто в тридцатом году проводил в Троицком коллективизацию. По указанию гитлеровского командования организовал и лично руководил уничтожением многих сотен советских людей в карьерах кирпичного завода.

— За Московскими воротами? — вырвалось у Полуярова.

Титарев усмехнулся:

— А вы, оказывается, все же на пляже газетки почитывали? В одной корреспонденции об этих карьерах кирпичного завода упоминалось.

Полуяров смутился:

— До войны мне довелось жить в этом городе.

— Вот как! Родина, — и сказал не то шутя, не то серьезно: — Как же вы допустили, что у вас произросли такие типы, как Жабров?

Полуяров промолчал. Но сознание собственной вины и какого-то тягостного предчувствия росло. Было такое ощущение, словно еще не окончилась история с Жабровым. А что может быть еще? Все уже сказано.

Титарев взглянул на собеседника.

— Вижу, я вас заговорил. Устали. Может быть, на боковую. Да и жену вашу разбудим.

— Спит! — Полуяров осторожно поправил одеяло. Нонна спала в своей обычной позе, поджав колени к животу и положив щеку на ладонь правой руки. Черное крыло волос разметалось на матовом, почти не загоревшем лбу. Сергей любил смотреть на спящую Нонну. Во всей ее позе, в чуть слышном дыхании было что-то детское, беспомощное и родное. Но сейчас даже Нонна ушла куда-то в тень, а перед глазами стоял Тимофей Жабров, такой, каким он помнил его по зарою, каким видел последний раз в тот осенний вечер на пустой, притихшей, к беде приготовившейся улице железнодорожного поселка.

— Как же Жабров попался?

— Из города он исчез за несколько дней до прихода Красной Армии. Сразу же, как стали выясняться подробности его злодеяний, были приняты меры к розыску преступника. Но долгое время не удавалось обнаружить и малейшего следа. Неизвестно было, бежал ли он в Западную Германию, к союзникам, или скрывается в нашей стране. Со временем разоблачили и арестовали многих его сподручных. Тогда еще ясней вырисовалась картина преступлений выродка Жаброва. По некоторым данным удалось установить, что он скрывается под чужим именем. Вероятно, даже попытался изменить свою внешность и уж конечно держится подальше от этих мест. Нужно сказать, что в городе проживала его сожительница, баба распутная до омерзения. Она клялась и божилась, что ничего не знает о судьбе и местопребывании Жаброва, но предполагала, что тот жив, поскольку, по ее выражению, такого идола и холера не возьмет. За домом слободской Мессалины установили наблюдение. Но все напрасно. Посещали ее разные поклонники, и довольно усердно посещали, но нужного не было.

Помогло одно неожиданное обстоятельство. Осенью минувшего года, как известно, проводилась в нашей стране денежная реформа. По ее условиям наличные деньги, находящиеся у граждан, обменивались на новые денежные знаки до определенного срока и в определенных суммах. Вот реформа и сыграла свою роль. Дня через два после постановления о реформе вечером в ресторане вокзала появился мужчина в очках и при бороде. Никто на него, естественно, не обратил внимания. Только старшине милиции, дежурившему в ту ночь на вокзале, показалось странным, что приезжий слишком уж долго пьет чай, к билетной кассе не наведывается, о поездах не справляется. После двенадцати часов ночи приезжий вышел на перрон. Поездов не ожидалось, и старшина милиции на всякий случай отправился за любителем чая. Дойдя до конца платформы, неизвестный неожиданно юркнул под вагон стоявшего в тупике состава. Это было уже нарушением, и старшина бросился за неизвестным. Однако догнать нарушителя ему не удалось.

А ранним утром, когда рассвет еще и не наклевывался, в железнодорожное отделение милиции явилась гражданка и сообщила, что минувшей ночью, часа в три-четыре, она вышла во двор и заметила, что в сарае соседей мерцает фонарь и слышится какая-то возня. Не дожидаясь рассвета, она и бросилась в милицию. Дежурный по отделению сразу же установил, что сарай, о котором вела речь бдительная гражданка, принадлежит сожительнице разыскиваемого преступника Тимофея Фаддеевича Жаброва. А тут еще явился с дежурства старшина и доложил о появлении подозрительного приезжего.

Естественно было предположить, что в город пожаловал сам Жабров. Дом и сарай на Паровозной улице оцепили. Ночного гостя застукали в сарае. Им и впрямь оказался Жабров. Там же обнаружили яму, в которой хранились мешки с большой суммой старых денежных знаков и облигаций государственных займов. На допросе Жабров показал, что эти мешки с деньгами везли в эвакуацию в сорок первом году работники одного украинского областного банка. Банковских деятелей Жабров собственноручно порубал топором, а деньги «на всякий случай» закопал в сарае. С этого, собственно, и началась его деятельность при новом порядке.