Все равно будет май

Больное, угрюмое выражение не сходило с лица командира дивизии. За окном весна, цветущие сады, мирное безмятежное небо, победа, а тут…

Проговорил устало, переходя на «ты». Это означало, что разговор становится дружеским, неофициальным.

— Ты поговори еще с Карайбогом, Иван Федорович. Дернула же его нелегкая такую штуку выкинуть. Да и я хорош, поспешил командующему доложить…

— Я уже вызвал Карайбога. В политотделе ждет. — И про себя, как бы между прочим, добавил: — Хороший он все-таки парень…

Вернувшись к себе, начальник политотдела застал гвардии младшего лейтенанта Карайбога в той же позе: стоял посреди комнаты по стойке «смирно». Окаменевшее хмурое лицо изредка дергалось. Карайбог не жалел о случившемся. Не беда, что все теперь идет насмарку. И награды, и офицерское звание. Он не боялся и штрафной: и там люди. Если бы снова вернулся тот праздничный вечер, он все равно поступил бы так же: иначе не мог. В день Победы он должен был быть с Назаром…

Начальник политотдела угрюмо посмотрел на провинившегося офицера. Сел. Закурил.

— Что же нам с вами делать, товарищ младший лейтенант? — Впрочем, обращался он скорее к самому себе, чем к стоящему перед ним командиру взвода.

— Что заслужил, то и давайте!

Полковника передернула такая покорность. Проговорил с раздражением:

— Почему разрешения не попросили?

— А вы бы, товарищ полковник, разрешили мне одному, ночью, выпившему, да почти через всю Германию ехать?

— Не разрешил бы!

— То-то и оно!

Что-что, а резон в словах младшего лейтенанта был.

— Ну, через несколько дней поехали бы. Не на пожар.

— Так победа, товарищ полковник. А друг-то один…

— Выпить надо было на могиле? За упокой?

— За упокой! — подтвердил Карайбог. — Под одной смертью стояли!

Что мог ответить полковник? Вспомнились ему все друзья, товарищи, однополчане, что остались лежать на подвижническом пути от Москвы и Сталинграда до Берлина. Никогда он их больше не увидит, не посмотрит им в глаза, не поздравит с великой победой.

А гвардии младший лейтенант Карайбог поздравил!

Неожиданно для самого себя, ради тех, кто не дожил до этих дней и навсегда остался лежать в земле, сказал:

— Я нарушаю порядок, превышаю свои полномочия и не знаю, как посмотрит на это командир дивизии (слукавил, был уверен, что генерал одобрит), но в отношении вас ограничиваюсь объявлением строгого выговора. — Помолчав, добавил горько: — Дай только бог, чтобы нам не пришлось больше пить за упокой!

Глава девятнадцатая КСЮША

1

Какая радостная весна!

Май. Снова цветут сады. Победа!

И какая победа! После лета сорок первого года, после зимних боев под Москвой, после белорусских болот и наревского плацдарма…

И вот — победа. Безоговорочная капитуляция Германии. Наше знамя над рейхстагом.

И грудь в крестах, и голова на плечах!

С первых майских дней полуяровский полк, в котором майор Алексей Хворостов был заместителем командира по политической части, расквартировали на восточной окраине Берлина в бывших немецких казармах, построенных, вероятно, еще при Вильгельме II, а то и при Бисмарке. Казармы уцелели, только стояли без окон и дверей. Но гнусные запахи карболки, ваксы и нечистот от этого не уменьшились. Они были везде: в спальнях, в столовых, на плацу. В мрачных коридорах валялась всякая дрянь: рваное грязное обмундирование, пустые консервные жестянки, битые бутылки. Ветер шелестел обрывками красочных иллюстрированных журналов с голыми красавицами, снятыми в разных позах и крупным планом.

А вокруг казарм на километры тянулись каменные руины — хорошо поработали наши летчики и артиллеристы.

Из окон и с балконов уцелевших домов все еще — какой день! — покорно свисали белые тряпки. На задворках в кучах хлама и отбросов рылись одичавшие простоволосые старухи. Встречные немцы жались к обочинам, угодливо уступали дорогу, поспешно снимали шляпы. Капитуляция!

Смутно было в эти дни на душе Алексея Хворостова. Почти четыре года шел он к Берлину. Наступая и отступая, в бою и во втором эшелоне — все равно шел в Берлин. Берлин был целью и смыслом его военной судьбы.

И вот он в Берлине. Радость огромная: победа! Конец войне! Мир! Но, глядя на жалкие, смердящие тленом руины, на бездомных полоумных старух, изголодавшихся, худосочных до синевы детишек, на льстиво-угодливых, подобострастно заглядывающих в глаза стариков, трудно было поверить, что это немцы, те самые немцы, которые называли себя высшей расой, что в этих домах выросли и жили их мужья, сыновья, отцы и братья, те, что дошли до Москвы и Волги, те, что жгли, убивали, грабили, насиловали.

Те немцы, что были в Троицком…

Вернулся из госпиталя командир полка подполковник Сергей Полуяров. Веселый, здоровый, счастливый, словно был не в госпитале, а на курорте. Ничего не надо и спрашивать. По глазам, по улыбке видно: все в порядке у Сергея!

Алексей Хворостов единственный раз видел тогда в госпитале Нонну Никольскую, и она не понравилась ему: матово-бледное, растрепанное существо с перепуганными глазами. Но за друга все же был рад! Хоть ему повезло. Нашел свое счастье! И где? В Берлине!

Счастливое, блаженное состояние Сергея невольно напоминало: а ты все потерял. И в радостные дни мира Алексей Хворостов не находил себе места. Когда шла война, было легче. Была мечта, цель, смысл — разгромить врага, добить фашистского зверя в его логове, отомстить. В боях, на маршах, среди солдат забывалось, что там, за лесами и реками, на родной, освобожденной от врага земле, где теперь ликует и празднует народ, у него если что и осталось, то только могилы… Да есть ли и могилы?

В полку среди офицеров и солдат теперь только и разговоров о женах, детях, о планах на будущее. Мирная жизнь казалась необыкновенной светлой землей, на которую они ступили после стольких лет крови, смертей, бед и тревог.

Недели через две после возвращения командира полка майора Хворостова вызвали в политотдел дивизии. Хотя Сергей и сказал, что понятия не имеет, зачем вызывают, Хворостову показалось, что друг темнит. Но ехать надо.

Веселый, оживленный, в новой нарядной генеральской форме (только ко дню Победы присвоили воинское звание генерал-майора) начподива Базанов по-дружески пожал руку Хворостову.

— Радуйся и ликуй, Алексей свет Федорович! Тебе разрешен отпуск для поездки на родину. С командиром твоего полка согласовано. Дней десять — пятнадцать хватит?

Хворостов стоял сутуло, хмуро смотрел в окно.

— Некуда мне ехать, товарищ генерал.

Базанов спохватился. Ах ты, черт подери! Неудобно получилось! Согнал улыбку с розового лица.

— Да! — вздохнул, всей душой сочувствуя Хворостову. Невольно подумал: мои-то, слава богу, уцелели. Не дошел немец до Рязани. Проговорил сочувственно: — Что ж делать, Алексей Федорович! Не одного тебя война ударила. Крепись, дорогой. А на родину все же съезди. Знаешь какие случаи бывают! Вон Забурина мы похоронили и родным бумажку послали: «Пал смертью храбрых», а он, оказывается, в Чите, в госпитале. Всякое бывает! Может быть, и твои отыщутся? Война так наших людей разбросала — лет десять собирать будем. Поезжай!