Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
Помесь Ноздрева с сутенёром.
— Меня нянька в детстве ушибла: не могу без мата двух слов сказать, — с похвальбой говорит он о себе.
Своей репутацией непобедимого сквернослова и вральмана Кромсаков чрезвычайно дорожит.
— Вышел на днях я на батарею. Смотрю: австрийцы совсем близко. Увидали меня — давай палить. А я стою на виду и сухарь грызу. И вдруг пуля — бац! Полсухаря отбила. Продолжаю грызть половинку. Опять — бац, бац! Выбила сухарь изо рта. Разозлился я — страсть, и давай матить и калить.
На протяжении добрых пяти минут льются стремительные каскады совершенно
— И не поперхнётся, каналья! — завистливо восхищаются прапорщики.
Мерно бухают пушки. Вяло сочатся мутные потоки давно приевшейся кромсаковщины.
Бурно храпят, сотрясая стены и окна, истомлённые «воины».
Изящный мужчина в английском френче, с ровным пробором на голове, с французской бородкой и чёрными лакированными глазами — не то румын, не то итальянец — говорит бархатным баритоном:
— Да, да, да... Понимаю. Но что прикажете делать, если у нас слишком много людей и слишком мало культуры... К тому же и приказа о прививках ещё нет!
— Но среди населения — случаи тифа.
— Да, да, да. Понимаю... А впрочем, вот что... Вам придётся съездить во Львов. В главное санитарное управление. Возможно, что там получена лимфа... Вам сегодня изготовят срочное предписание.
.. .Опять вчетвером на артиллерийском возу. Сонно покачиваясь, как в лодке, едем час, другой, третий. Сочатся мутные сумерки. Седой туман оседает серебристыми звёздочками на шинелях, на усах, на конской сбруе. Свистит ветер. Текают селезёнки. Цокают крепкие подковы. Дорога тянется, длинная и скучная, как благонамеренная немецкая повесть.
– Тпру!..
Дрыга соскакивает с воза, щупает кнутовищем конские бока, поправляет шлеи, постромки, поощрительно посвистывает раскорячившим ноги лошадям и неожиданно объявляет:
— Так что ошибка вышла. Не на тую путь попали.
— А куда же нам ехать надо?
— Не могу знать.
— Ошибся малость: рядил в Арзамас, а попал на Кавказ. Ну и рохля! — волнуется Шалда.
— А я виноват? — почёсывается Дрыга.
— А то с меня взыскивать?.. Один у кучера подвиг, по положению: дорогу помнить.
— Что ж, я не знаю, что ли? — обижается Дрыга. — Нам до столба до рыглицкого, а там — не глядя доеду.
— С тобой доедешь, — раздражённо фыркает Шалда. — Слов таких нет, чтобы тебя, дурака, пронять...
— Что ж, я в первый раз езжу? — оправдывается Дрыга.
— Не в первый раз едешь, а под пули к немцу везёшь!
— Из крику дела не выкроишь, — равнодушно почёсывается Дрыга. — Нам бы по плантам округ себя посмотреть.
— Стой! — вспомнил я. — Кажется, в сумке у меня компас.
Пошарили в сумке: есть!
Вчетвером долго возимся. Намечаем север, запад, восток. Совещаемся. Наконец решаем: вперёд!
Снова текают селезёнки. Цокают подковы. Фыркают усталые кони. Ветер сменяется метелью. Вечер — холодной ночью. Мы изголодались, продрогли. А кругом — все та же пустынная дорога, холмы, отвесы, ложбины. Чувствую, что доверие к компасу подорвано не только у Дрыги и Коновалова, но и у меня самого. Вдруг — лай собак, огни и какие-то воинские биваки.
— Что за селение?
— Местечко Пильзна.
— Какой дивизии части?
—
Восемьдесят четвёртой.Вот так штука! И дорога, и местность, и дивизия — все чужое. Верстах в сорока от Рыглицы очутились. Благо, что не к австрийцам попали.
В Пильзне разбитые каменные дома, мощёные улицы и много запуганных евреев.
Приютился в резерве 316-го пехотного полка. Ночую с дюжиной офицеров. Остатки потрёпанного батальона, дожидающегося пополнения. Живут грязно, тесно, по-арестантски. Чтобы не распускаться, как поясняет командир батальона. Никто не интересуется, кто я, зачем в Пильзне, какие люди со мной? Все равнодушно-гостеприимны и твёрдо уверены в душе: от хорошей жизни в Пильзну не попадёшь. Командир басит, лаконичен и пытается делать либеральные мины за столом. Вся полнота власти, видимо, у заведующего хозяйственной частью — тощего рыжеватого капитана с поджатыми губами и чахоточным голоском.
Небо сизое, пасмурное. Падают медленные хлопья. В комнате грязно, накурено и жарко. В раскалённую печь денщики беспрерывно подбрасывают целые бревна. Из сеней захлёстывает едкая тыловая муть. Кто-то, задыхаясь от бешенства, кричит по-польски:
— Не вольно, пся крэвь, остатне сяно браць!.
Потоки занозистой русской матерщины окатывают дерзкого протестанта. Злобный голос отчеканивает с непоколебимой уверенностью:
— Не лезь, хуже будет! Кричать будешь меньше — проживёшь, пан, дольше... Я по приказанию государя императора беру! Понимаешь, поляцкая морда!..
И слышно, как отброшенный сильной рукой протестующий «пан» стремительно отлетает к стене. В дверях показывается солдат, рослый и толстый, и спокойно рапортует:
— Позвольте доложить: так что за два воза сена не заплатил.
— Почему?
— Я ему тридцать рублей — по положению — даю, а он, вишь, не берет. Я, грит, для вашей Рассей сена не готовил.
— Ишь ты, сволочь! — возмущаются офицеры. — Это из какой деревни?
— Деревня Мало, верстов за тридцать отсюда. Он за мной прибег. Я деньги забрал — вот они.
— И хорошо сделал, — говорит заведующий хозяйством. — Это он разоряется? Гони его в шею, подлеца!
— Так точно, — оживляется фуражир. — Ругается. У меня, грит, и коней забрали — тоже не заплатили. Берите, берите. Все равно скоро погонят вас. А я вашими деньгами не нуждаюсь.
— Не нуждается — и не надо! А нам панское сено пригодится, — ехидно сипит заведующий хозяйством.
— Так точно. Там у яво сена четыре копны осталось и шесть коров. Богатый пан. Прикажете забрать?
— Без нас заберут, — ворчит офицер. — Ступай!
— Там какой-то пан добивается, — докладывает вестовой.
— Зови!
Входит, кланяясь до земли, крестьянин лет сорока. На нем русский овчинный полушубок и новые фланелевые шаровары. Заведующий хозяйством осматривает его с ног до головы и тоном гоголевского городничего швыряет ему в лицо:
— Жаловаться?.. Я тебе покажу, прохвосту! Штаны из солдатских портянок носишь. И полушубок — наш!.. С мёртвого снял!.. Убирайся, сукин сын, пока цел...
Мужик молча кланяется до земли и не трогается с места.