Встреча. Повести и эссе

И это письмо без ответа.

Синклер, мой Синклер [63] , зачем ты уехал из Хомбурга.

Шмид [64] , с которым он общался еще совсем недавно, теперь далеко. Говорят, его отвезли, невменяемого, в монастырь Хайна, чтобы там вновь сделать полезным членом общества, а еще говорят, что все это устроил собственный его отец.

Холодный мир. Сумерки души. Все возвышенное обесценено, стало разменной монетой.

Зекендорф выслан из страны [65] . Буонапарте в Вюртемберге. Курфюрст теперь коронован [66] . Выборные представители сословий разогнаны. Бац, вернувшийся из заключения, — сломленный человек.

63

Синклер, мой Синклер… — Исаак фон Синклер (1775–1815), юрист и поэт, еще во время учебы в Тюбингенском университете установил контакт с якобинским клубом в Майнце. Как и Форстер, он считал якобинскую диктатуру необходимым этапом Французской революции. В 1798–1799 гг. был государственным служащим в ландграфстве Гессен-Хомбург, в 1798–1799 гг. участвовал в работе Раштаттского конгресса (на конгрессе обсуждался вопрос о переходе левобережного Рейна к Франции), на заседания которого его иногда сопровождал Гёльдерлин. В Раштатте они познакомились с прогрессивным вюртембергским служащим Христианом Фридрихом Бацем. В 1805 г. против Синклера возбудили процесс о государственной измене, в котором фигурировало и имя Гёльдерлина, как ближайшего друга Синклера. Синклер до самой своей смерти, как мог, заботился о Гёльдерлине.

64

Зигфрид Шмид (1774–1859), поэт и драматург, Гёльдерлин познакомился и подружился с ним осенью 1797 г. во Франкфурте, посвятил ему элегию «Штутгарт» и написал рецензию на одну из его пьес.

65

Зекендорф выслан из страны. — Лео фон Зекендорф (1775–1809), поэт и издатель, Гёльдерлин познакомился с ним в 1792 г. в Тюбингене, Зекендорф разделял революционные настроения Синклера и Гёльдерлина. В 1798–1800 гг. Зекендорф жил в Веймаре, общался с Гёте, Шиллером и Виландом, издал несколько литературных альманахов. С 1801 г. он был вюртембергским служащим, в 1805 г. его объявили причастным к «делу Синклера» и выслали из Вюртемберга. В 1807–1808 гг. он издал два «Альманаха муз», где опубликовал ряд стихотворений Гёльдерлина и где впервые были опубликованы стихотворения Людвига Уланда (1787–1862) и Юстинуса Кернера (1786–1862).

66

Курфюрст теперь коронован. — Фридрих II вступил на вюртембергский трон герцогом и всегда старался приумножить свои владения, присоединяя свою небольшую армию то к Австрии, то к Наполеону. При этом он постоянно вступал в конфликт с ландтагом (правительством сословных представителей, существовавшим в Вюртемберге с 1514 г. после Тюбингенского договора, по которому герцог не мог принимать важнейшие государственные решения без согласия ландтага). В 1802 г. Фридрих II заключил сепаратный мир с Францией и получил значительное вознаграждение за уступку Франции территории левобережного Рейна. В 1803 г. он был возведен в ранг курфюрста и провел ряд мероприятий по упрочению своей независимости от ландтага. Дальнейшее сближение с Наполеоном привело к тому, что после Аустерлицкого сражения (1805), где на стороне Наполеона была 10-тысячная вюртембергская армия, владения курфюрста Фридриха II значительно расширяются, с 1806 г. он получает королевский титул, упраздняет старовюртембергскую конституцию и распускает ландтаг.

В такие времена человек теряется, не помнит уже ни себя, ни бога.

Ибо крайняя граница страдания есть всего лишь обусловленность временем или пространством. Здесь теряется человек.

В каком же времени живет он сам, в каком пространстве, сколько несчитанных шагов сделано им уже между взлетами и падениями, между жаром и холодом душевным.

Вокруг него так тихо. Он этого не выносит. Прислушивается к звукам за дверью, ловит обрывки фраз из раскрытого окна. Неужели кто-то идет к нему? По-прежнему никого. Не схвачен ли Синклер?

Фортепиано издает одни и те же звуки, ничего нового.

Он поднимает деревянную крышку. Рвет струны, до крови расцарапывает себе руки, потом долго с остановившимся взглядом стоит в дверях; добрейшие хозяева в ужасе отшатываются от него.

Они теперь стараются не попадаться ему на глаза. Твердят повсюду, что он повредился в уме. Достаточно только взглянуть на него: волосы спутаны, ногти длинные, да и вообще вид ужасный. Ему нельзя больше оставаться здесь. Здесь у него никакой надежды поправить здоровье.

Никто о нем не заботится, никто не пытается поговорить с ним ласково, поделиться душевным теплом.

Я для них умер давно [67] , да и они — для меня. Значит, один я.

Но ведь у каждого из людей — своя радость, и кому достанет сил пренебречь ею вовсе?

Он им больше не нужен.

И будет скоро голос мой скитаться, как пес бездомный, в зное и пыли, среди садов, где обитают люди. Ведь человек есть центр мирозданья, и нынешнее время — тоже время, совсем уже немецкого оттенка.

67

Я для них умер давно… — Цитата из стихотворения «Скиталец» (вторая редакция), см.: Гёльдерлин. Сочинения. М., 1969, с. 131.

Мрачное предчувствие, у самой пропасти.

Наступает утро одиннадцатого сентября 1806 года.

Гёльдерлину передано указание закупить книги для библиотеки ландграфа в Тюбингене.

К домику подают экипаж. Он готов отправиться в путешествие. Из экипажа выходит человек, вовсе ему не знакомый. На лицах у хозяев появляется сочувственное выражение.

Я не хочу ехать, говорит Гёльдерлин.

Человек входит в комнату. Все они что-то говорят.

Со мной ничего не случится? — спрашивает Гёльдерлин. Правда?

И еще: Я готов с чистой совестью предстать перед моим всемилостивейшим курфюрстом.

Его провожают до экипажа. И тут он начинает сопротивляться. Дерется и царапается своими длинными, острыми ногтями. У незнакомца все лицо в крови. И сам он тоже перепачкан кровью. В конце концов его одолевают. Высунувшись из экипажа, он из последних сил кричит, что его увозят курфюрстовы ищейки. У людей, стоящих вокруг, долго звенит в ушах этот крик.

«Le pauvre Holterling» [68] , — напишет о событиях этого дня известная своим мягкосердечием супруга ландграфа Каролина в письме к дочери.

68

Бедный Гёльдерлин (франц., иск. нем.).

Можете себе представить, сколь глубоко все это огорчает меня, писал Синклер матери Гёльдерлина, но любому чувству должно подчиняться необходимости, а в наши дни мы весьма часто подобное подчинение испытываем. Ведь дальнейшее пребывание его на свободе грозило опасностью окружающим людям, и, кроме того, вы знаете, что в нашем краю нет сходных лечебных заведений.

Гёльдерлина доставляют в клинику профессора Аутенрита в Тюбингене. Он в неистовстве: буйствует, кричит, мешая извинения с проклятиями.

На этот случай, однако, в клинике имеется специальная маска, изобретенная главой заведения для борьбы с криками пациентов. Маска изготовляется из кожи, идущей обыкновенно на подметки, и дугой охватывает подбородок снизу. На внутренней ее стороне против рта находится мягкое утолщение из более тонкой кожи. Предусмотрены также отверстия для глаз и носа. Двумя ремешками, проходящими под и над ухом, маска крепится на затылке, одновременно третий, более широкий ремень, продернутый через боковые петли, стягивает челюсти и зашнуровывается на темени. Таким образом исключается широкое раскрытие рта. Губы пациента спереди прижаты утолщением из мягкой кожи. А чтобы больной не мог сорвать маску, руки ему связывают за спиной. В этом положении пациенты проводили иногда по нескольку часов, и, если верить профессору Аутенриту, впоследствии они уже не кричали даже после снятия маски. Но этот Гёльдерлин настоящий безумец.

3

Весна приходит. Все, что живет, опять В цвету. Но он далеко: уже не здесь. Не в меру добры боги: ныне Глух его путь, и беседа — с небом [69] .

  Следы изнурительной болезни легли у него на щеках и вокруг рта. От конвульсий, берущих начало на лице, внезапно дергаются плечи, мелко дрожат руки, пальцы.
  Он вздрагивает от малейшего шороха, даже от самого легкого стука.
  Когда он приходит в ярость — а прежде это случалось всякий раз, лишь стоило ему завидеть кого-нибудь из клиники, — жесты его делаются столь порывисты, столь резки, будто в теле у него вовсе нет суставов.
  В таких случаях лучше оставить его одного. Он сам выпроваживает посетителей за руку, произнося при этом: «Как прикажет Ваше величество!»
  И все-таки заблуждением было бы полагать, будто он в самом деле одержим навязчивой идеей и искренне убежден, что общается исключительно с королями, римским папой и прочими благородными господами; ничего не доказывает и то обстоятельство, что любого, даже своего хозяина столяра Циммера, он наделяет высокими титулами.
  Вот уж действительно надежное средство, говорит Циммер по-швабски прямодушно, послать всех от себя подальше, только так и можно еще в наши дни остаться свободным человеком, который не позволит никому совать нос в свои дела.
  Когда ему надоедает сидеть дома и он хочет выйти на улицу, а я говорю: «Побудьте еще немного с нами, господин библиотекарь», он тотчас хватается за шляпу, отвешивает глубокий поклон и отвечает: «Их высочество повелели мне уйти!»
  Вот так он будто и соглашается с окружающими, но в то же время остается самим собою, у него словно охранная грамота появляется благодаря этому изысканному титулованию.
  Учтивость не стоит ему ни малейшего труда. Ныне он лишь чрезмерно преувеличивает ее, превращает в пустую церемонию. Не надо забывать, что он находился при дворе, когда столь внезапно и с такой силой поразило его душевное расстройство. К тому же явно сказывается и врожденная гордость, умение держать любого человека на расстоянии.
  Невозможно даже на миг допустить мысль, будто он в самом деле верит, что общается с королями. Он не идиот. Скорее всего, просто пребывает сейчас в состоянии полного упадка душевных сил.
  И поскольку живет он в отъединении от людей, то привыкает к мысли, что ему никто не нужен. Отныне он спокоен: он создал себе замкнутый мир из «я» и «не-я», из первого и второго лица, из человека и вселенной, из высокого и возвышенного.
  Дни его текут просто, без затей. По утрам, особенно летом, он поднимается до восхода солнца и сразу же отправляется на прогулку в тюбингенскую крепость, к старым деревьям. Он гуляет по четыре, по пять часов, пока не устанет. Прямо под окном его башни шумит река. На противоположном берегу раскинулись луга, простирающиеся до самой Штайнлахской долины, уходящей к подножию Швабского Альба, этого отдаленного горного хребта. Ласковый, умиротворяющий пейзаж.
  Он развлекается тем, что бьет носовым платком по кольям забора, выдирает с корнем цветы и травы, развеивает их по ветру. Что бы он ни нашел — ржавый кусок железа или обрезок кожи, — все тащит в дом.
  Он постоянно беседует сам с собой. Задает вопросы и сам же на них отвечает. Иногда ответ бывает утвердительный. Иногда — отрицательный. Чаще и то и другое вместе.
  Ибо он любит отрицать.

69

Перевод С. Аверинцева.

4

О сделай так, чтоб вечно был я верен

правде…

Здесь стихи обрываются. Отказало не перо, отказала мысль. А бывает наоборот: все мешается, все стремительно катится вниз — люди, события, лица, всевозможные происшествия, друзья и враги. Слишком много для одного человека. Не укладывается в стихотворный размер.

Строф уже нет, лишь обрывки, в лучшем случае наброски, прекрасные видения. Зато позже все это обращается в тихую гармонию, нечто связное, размеренное, что можно рифмовать и рифмовать бесконечно, нечто раз и навсегда данное, цельное — и это оборотная сторона беспорядочной, поспешной жизни.

Никогда, пребывая в несчастье, не позволять, чтоб в словах было только несчастье…

И все же оставаться верным правде! Кому под силу такое. Да и с чего начать? Как?

Друг небезызвестного Синклера, магистр Гёльдерлин из Нюртингена пребывает в Хомбурге с июля прошлого года, о чем ландграф Гессен-Хомбургский Людвиг V официально ставит в известность курфюрста Вюртембергского.

С недавнего времени поименованное выше лицо впало в чрезвычайно подавленное состояние духа, так что с ним в самом деле приходится обращаться как с безумцем. Почти беспрерывно выкрикивает он одно и то же: Я не хочу быть якобинцем!