Встреча. Повести и эссе

У меня нет ничего, кроме моих четырех стен, пишет он, и да будут они для меня той доброй мелодией, что всегда дарит прибежище от злых духов.

Покой, однако, обманчив.

Хомбург-фор-дер-Хоэ в окружении прелестных таунусских вершин, четыре сотни дворов, около двух тысяч жителей, в округе полдюжины деревень. Карликовое государство. Грустно смотреть на этих людей: они ведь не могут не чувствовать, сколь жалко их существование, и потому любой приезжий способен внушить им робость — такое впечатление вынес проезжавший эти места господин фон Гёте.

Страна приходит в упадок, французские войска сделали свое дело, «князем-оборванцем» называют богатые франкфуртские банкиры покровительствующего изящным искусствам, нерешительного ландграфа Фридриха-Людвига.

Вот тут-то и должен объявиться некто вроде нашего доброго Бланкенштейна. Человек множества талантов, с прекрасными манерами, он вращался при лучших дворах Европы и всюду был, что называется, comme il faut [74] , теперь он возникает удивительно кстати, и движет им одна-единственная благородная цель — поправить пошатнувшиеся финансовые дела Гессен-Хомбурга. Для этого он учреждает государственную лотерею.

74

Приличный, порядочный (франц.).

В конце концов выясняется, что предприятие это — обычная афера, сам же Бланкенштейн просто авантюрист и мошенник.

Банальная, в общем-то, история.

Синклер, слепо доверявший Бланкенштейну, видит теперь обман. Но Бланкенштейн их опережает.

Отныне он делает ставку на их высочайшую светлость, курфюрста Фридриха II Вюртембергского. Вот что он ему пишет:

Как истинный немец, я почитаю своим долгом расстроить злодейский умысел нескольких негодяев. Называет имена Синклера, Баца и Зекендорфа. Предостерегает: под благим предлогом сопровождения его высочайшей светлости принца Луи в Париж отправился с поручением от немецких якобинцев некто Синклер, и у меня есть все основания предполагать, что коварные планы этого человека близки к осуществлению.

И поскольку лишь совесть моя и долг, ни в коей мере не корысть, диктуют мне сей шаг, я…

И так далее, в стиле посланий такого рода.

Доносчики всюду ко двору. Курфюрст поручает своему министру графу фон Винтцингероде провести дознание, требует еще имен и подробностей, тотчас с усердием поставляемых Бланкенштейном:

Незадолго до отъезда своего в Штутгарт Синклер привез из Нюртингена некоего Гёльдерлина. Сопровождая обоих в Хомбург, я имел возможность удостовериться, что Гёльдерлин также посвящен в планы Синклера.

Дух тьмы высвобожден. Год на исходе. О, этих зимних ночей межвременье.

Гёльдерлин просиживает часами в хомбургской библиотеке, которая вообще-то не хранит никаких иных следов его деятельности. Мысли его далеко. Он читает. Читает о путешествиях в дальние страны, об удивительных приключениях. Читает о героических странствиях, о флибустьерах.

Стать решив одним из героев… я избрал бы судьбу морехода.

Читает о далеких райских островках вроде Тиниана в Тихом океане.

Как это славно — блуждать среди первозданной природы…

Его дни спокойны и просты. Есть свой кусок хлеба. Потребности у него скромны.

И вновь, еще раз, великий образ — Греция.

Но повседневность чудесно добра к человеку…

Он уже смешивает в полубреду любимые свои ландшафты — Альпы и Авиньон, никогда не виданные им Виндзорские сады и ровную гладь океана под солнцем. Вновь, еще раз.

Слухи всегда подползают коварно и быстро. Вернувшийся из Парижа Синклер предостерегает друзей, ходатайствует за всех перед благосклонным к нему ландграфом. В итоге одному из дворцовых интриганов, некоему профессору Пильгеру официально предложено покинуть пределы ландграфства; впрочем, размеры этого государства таковы, что Пильгеру требуется всего час пути, чтоб попасть за границу, где можно беспрепятственно распространять Бланкенштейнову клевету.

Гёльдерлин в ужасе, он больше не владеет собой.

Пребывает в несчастье. И верен правде. Да есть ли еще разница между ними? Он без конца повторяет, что невиновен. В сердцах даже проклинает друга.

Это не притворство. Это отчаяние.

…едва лишь свет моих нижайших дней стал светом сердца твоего, о мой курфюрст! и вот уже отвергнут я тобой, а край родимый…

Бедный Гёльдерлин.

В ночь с 25 на 26 февраля 1805 года случилась одна из самых ужасных бурь на памяти людской. Повелитель ветров Эол проникал, казалось, во все щели, ураган грозил сорвать с домов крыши. В ту ночь между часом и двумя, как и полагается в таких случаях, после пятнадцати минут непрерывного стука в дверь был арестован именем Вюртембергского курфюрста Исаак Синклер, государственный чиновник земли Гессен-Хомбург; нерешительный ландграф бросил на произвол судьбы своего первого приближенного.

Охранники курфюрста произвели в доме основательный обыск, а затем увезли арестованного в Людвигсбург; собравшаяся толпа наблюдала за всем этим с любопытством и не без злорадства.

Перед спешно созванным высочайшим трибуналом предстали Синклер, Бац и Зекендорф, главным свидетелем обвинения выступал Бланкенштейн. Их содержат в одиночных камерах, то и дело вызывают на допросы, устраивают очные ставки, так продолжается несколько месяцев.

У Синклера находят семь писем Гёльдерлина, которые до поры до времени держат в секрете. Следственная комиссия требует экспертизы подозреваемого. По поручению ландграфа ее срочно проводит надворный советник из Хомбурга доктор Мюллер; толком не вникая в обвинения следственной комиссии, он констатирует полную невменяемость Гёльдерлина, отмечает, что речь его, наполовину состоящая из немецких, наполовину из греческих и латинских слов, совершенно невразумительна. Такое заключение эксперта спасает Гёльдерлина от ареста.

Но он все равно повторяет на каждом шагу, во всеуслышание:

Я не якобинец. Я не хочу быть якобинцем. Подальше от этих якобинцев. Vive le roi! Да здравствует король!

5

Плащ мой здесь по ветру веет,

И пытает дух меня:

Что душа в себе лелеет

Вплоть до рокового дня? [75]

  Еду приносят ему в комнату, и он поглощает ее с большим аппетитом. Весьма привержен он также вину и готов потреблять его в неограниченных количествах.
  Покончив с едой, он ни мгновения лишнего не терпит присутствия в комнате грязной посуды. Тотчас же выставляет ее за порог. Непременно желает он иметь в комнате лишь то, что принадлежит ему действительно.
  Оставшееся время дня протекает в беседах с собою. Когда нечто зарождается в его сознании — воспоминание или просто мысль, навеянная каким-либо предметом, — он, лишенный внутреннего покоя, уже не в силах более удержать призраком мелькнувший образ. Он хотел бы утверждать. Но поскольку дело для него не в истине, которая является продуктом лишь упорядоченного мышления, он в тот же миг энергично отрицает сказанное.
  Он постулирует: люди счастливы; однако затем ему уже недостает ясности задать вопрос, отчего и каким образом.
Тогда он отвергает собственный постулат и заключает: люди несчастливы, и вновь он не в состоянии спросить себя, отчего и каким образом.
  Нет! Нет! Нет! — кричит он, чтобы избавиться от лжи. Но припадок от этого только усиливается, теперь его речь вовсе утрачивает смысл, словно дух его, измученный непомерными усилиями, отдыхает, пока уста произносят одну за другой бессвязные фразы.
  Вся жизнь его теперь внутри, в нем самом.
  Из своего окна он видит, как медленно наступает весна, за нею лето, как бредут по мостику через реку овцы.
  Природа, о чем свидетельствует его поведение под открытым небом, действует на него в высшей степени благотворно. Та самая живая природа, которую он некогда воспевал и которая является для него источником новых образов даже теперь, когда разумная мысль навеки канула в ужасающий хаос.

В час, когда меня пленяет Луговой зеленый скат, Кроткостъ душу утешает, Раны больше не болят. [76]

  В принадлежащем Концам саду, куда его время от времени выводят погулять, он тут же принимается рвать цветы, составляет из них большой букет, потом развеивает его по ветру. Поэта Конца он знает [77]  еще по Тюбингену; будучи тогда репетитором, Конц не уставал напоминать своим юным друзьям-стихотворцам, сколь важна в поэзии мысль, облеченная в здоровую, целостную форму. Конц, ныне профессор литературы, ежедневно таскающий свое отяжелевшее тело почти до самых Хиршауэрских ворот, прогуливается по саду с неизменной трубкой в зубах и декламирует нараспев Эсхиловы строфы.
  Завидев в руках у Конца книгу, он подходит ближе, принимается судорожно листать страницы, пробует читать, а потом говорит Концу с вымученной улыбкой:
  Не пойму я этого! Какая-то абракадабрщина.
  Это одна из его теперешних привычек, он любит образовывать новые слова. Конц, добрый и мягкосердечный человек, чьи оды явственно демонстрируют следы напряженнейших филологических усилий, пытается как-то ободрить друга, вспоминает былое, говорит:
  Господин надворный советник Хауг, которого вы наверняка знаете, написал недавно одно прекрасное стихотворение.
  С отсутствующим видом его собеседник спрашивает: Неужели только одно?
  Конц, совершенно сбитый с толку, не может удержать улыбку.
  На прощание он почтительно целует Концу руку.
  Природа, прогулки, свежий воздух — все это оказывает на него умиротворяющее воздействие. Способствует появлению в его поэзии по-прежнему ясных, реальных образов. Стихи он пишет до сих пор. И вдруг такая страшная, точная фраза:
  Лишь теперь я могу понять человечество, ибо я от него далеко — и одинок.
  О том, что некогда сильно занимало его и было таким важным, о своих стихах, он не говорит теперь ни слова, сколь бы настойчиво его ни расспрашивали.
  Он не любит вспоминать былую жизнь, приведшую к болезни.
  А случись ему все же задуматься о прошлом, он впадает в страшное беспокойство, бродит по дому ночи напролет, теряет остатки разума, буйствует — до тех пор пока истощенная его плоть не возьмет свое. Тогда он избирает для себя пространство даже меньшее, чем комната, в которой для него и так весь мир, ищет убежища более надежного и безопасного, где можно остаться наедине со своей болью.
  Он укладывается в постель.

75

Перевод Г. Ратгауза.

76

Перевод Г. Ратгауза.

77

Поэта Конца он знает… — Карл Филипп Конц (1762–1827), товарищ детских лет Шиллера, был в 1789–1791 гг. репетитором в монастырском училище при Тюбингенском университете, с 1804 г. — профессор классической литературы и красноречия. Как почитатель и знаток классической древности Конц оказал заметное влияние на молодого Гёльдерлина. Конц активно интересовался также швабской историей и ее отражением в народном творчестве и был одним из предшественников Тюбингенского романтического кружка (Л. Уланд, Ю. Кернер, Г. Шваб и др.).

6

В январе 1801 года Гёльдерлин отправляется в горы.

До Тюбингена его провожает Ландауэр, а дальше он уже один бредет вверх по заснеженной Штайнлахской долине, минует бесснежный Цоллерн, перебирается трудными горными тропинками через перевал и спускается к Боденскому озеру.

Мне невыносима мысль, что когда-нибудь и я стану столь же холодным и рассудочным, замкнутым в себе, как многие ныне, говорит он, расставаясь со штутгартскими друзьями — Ландауэром [78] , ироничным Хаугом, издателем Штайнкопфом. А в Нюртингене остается вечно встревоженная матушка, которой больше всего хотелось бы видеть сына сельским пастором.

78

Ландауэр. — Христиан Ландауэр (1769–1845), прогрессивно настроенный штутгартский торговец сукном, в доме которого нередко встречались швабские поэты и художники. С ним связано несколько стихотворений Гёльдерлина.

Мы всегда будем вместе, говорит Гёльдерлин.

В себе я ощущаю необъятные силы души и оттого бесстрашно вглядываюсь в оставшуюся половину жизни.

Открытая дорога, открытый мир.

За пять часов он преодолевает расстояние от Констанца до Хауптвиля, неподалеку от Санкт-Галлена, и вступает наконец на порог дома швейцарского льноторговца Гонценбаха — снова в качестве домашнего учителя.

Здесь я и живу, а под моим окном в саду, на берегу прозрачного пруда, высятся ивы и тополя, плеск воды так хорошо слушать по ночам, когда все вокруг спит и только я один смотрю на ясное небо, пишу стихи, размышляю.