Встречи и расставания

…Глеб постоял, вдыхая запахи весны, потом вошёл в аэровокзал. Павлика сразу увидел – торчит у самого окошка кассы. Ну вот, обратно выжимается, рука – над головой, в ней бумажки зажаты. Значит, лететь, выбора нет.

Глеб глубоко вздохнул. Павлик пронёсся мимо, не заметив протянутый порфель, бросил:

– Посадка уже, пошли быстрее.

Несправедливость, конечно, но кто платит, тот и диктует свои законы.

С билетами впереди – Павлик, с его пухлым портфелем за ним – Глеб, так и прошли мимо дежурной, и бегом к трапу, по которому уже последний пассажир поднимается. И что характерно, Павлик в этой гонке о своём портфеле даже не побеспокоился, поэтому Глеб, отдышавшись в салоне, без всякого стеснения всучил хозяину забытую вещь.

– Успели, – довольно выдохнул тот и уткнулся в иллюминатор.

В отличие от друга Глеб терпеть не мог высоты, предпочитая изучать табличку с предупреждающими «Не курить! Пристегнуть ремни», пассажиров, стюардесс, если они были, и просто дрожащий пол. Лучше всего он чувствовал себя на земле, перед взлётом и сразу после посадки. Но об этом не знал даже Павлик, единственное, что тот отмечал в полётах, ещё большую болтливость Глеба. Вот и сейчас Глеб засыпал товарища вопросами:

– Паша, а меня там ждут? А то явлюсь нежданно-негаданно, твоя сестра – ах, жених – в шоке, подружки – в восторге, все – вокруг меня, свадьба сорвалась…

– Не трепись, – оборвал Павлик.

– А если серьёзно? – уточнил Глеб.

– Ждут, ждут, – с неожиданной улыбкой отозвался Павлик и пояснил: – Батя просил, чтобы ты приехал.

– О, старикам я почему-то нравлюсь, – произнёс Глеб, глотая слюну, и добавил, пытаясь перекричать взревевшие двигатели: – И старушкам. А вот красавицам юным…

– Слушай, Глеб, а чем тебя Настя не устраивает? – неожиданно спросил Павлик. – Сходитесь, и беситься перестанешь.

– Та-ак, – протянул Глеб. – Значит, женщина – это всего лишь средство от бешенства.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, не утрируй.

Самолёт вздыбился и стал набирать высоту.

Их вдавило в сиденья, и поданные стюардессой леденцы по имени «Взлётные» стали основной заботой. Согласно всеобщему мнению, именно подьём – самый опасный режим для самолёта, и Глебу казалось, что время замерло, что он так и не дождётся, когда натужный рёв сменится успокаивающим гулом ровного полёта. У него тогда сразу улучшалось настроение, он начинал оглядывать пассажирок, задевать стюардесс и, если полёт был длинным, попивать газированную или минеральную воду мелкими глоточками, с перерывами и задумчивым перекатыванием аэрофлотского бокала в ладонях. А ещё он становился, как самому казалось, очень остроумным, но вот использовать это остроумие практически никогда не получалось, потому что большинство пассажиров предпочитали полёт молчаливый, в дремоте или чтении. Поднимаясь по трапу, Глеб всегда мечтал о прекрасной соседке, с которой даже в минуты катастрофы (не дай Бог! случилась бы) было бы нестрашно, взявшись за руки или даже лучше – крепко обнявшись, выживать. Но увы, ни прежде, ни сейчас такой соседки не оказалось: слева сидел невозмутимо прилипший к иллюминатору Павлик, справа, через проход, – мужик, нагло вытянувший ноги в больших унтах и явно настроившийся всхрапнуть.

Наконец самолёт выровнялся.

Глеб перегнулся к Павлику, продолжил:

– Нет, друг Паша, мой идеал – это нечто божественное, нежное, непорочное. Это – вдохновитель, катализатор…

– Аккумулятор, – вставил Павлик. – Или, ещё лучше, генератор.

– Фу, как ты всё опошляешь.

– Ты лучше взгляни, какая красота под крылом! – Павлик отстранился, великодушно предоставляя Глебу возможность выглянуть в иллюминатор.

– Благодарствую. Я и так прекрасно представляю, как выглядит снежная равнина.

– Это Байкал, а не равнина.

– Всё равно снежный. Лучше бы ты разглядел ту девушку, в троллейбусе. Интересно, как её могут звать. Светлана. Или Наташа… А может, Виолетта…

– Жорета, – буркнул Павлик.

– Жорета? Такого имени нет.

– А ты что, все имена мира знаешь?

– Один – ноль, – поднял руки Глеб, отмечая, что режим работы двигателя изменился. – Там берег ещё не виден? – спросил он.

– Подлетаем, – подтвердил Павлик, откидываясь в кресле и позволяя солнечному зайчику прилечь на пиджак Глеба.

– Вот и славно. – Глеб развернул припасённую «Взлётную». Не удержавшись, признался: – Хорошо, когда лететь недалеко, только взлетели – вот уже садимся, слава Богу.

– А я люблю летать, – вздохнул Павлик. – Смотришь вниз: города, посёлки, тайга… Дороги – как ниточки. Всё само по себе. А там такие же, как мы…

– Ты чего, Паша? – Глеб заинтересованно взглянул на друга. – Неужели лириком становишься?

Самолёт ощутимо тряхнуло, моторы взвыли, и он забыл заготовленную колкость, вцепился в поручни, с трудом сдерживая подступившую тошноту, и, увидев в иллюминаторе несущийся на них город, вовремя сдержал крик, потому что в следующее мгновение самолёт выпрямился и стал опускаться. И Глеб вместе с большинством пассажиров привстал, теперь уже безбоязненно поглядывая в иллюминатор на мелькающие мимо постройки аэродрома, избавляясь от напряжения, желая как можно скорее что-либо делать, двигаться.

– Куда ты всё время спешишь? – недовольно произнёс Павлик. – Ещё полчаса выруливать будем.

– Похоже, ты на свадьбу совсем не торопишься, – отпарировал Глеб. – А если на электричку не успеем?

– Успеем, – твёрдо пообещал Павлик.

На электричку, на которой до деревни Павлика пилить ещё час с лишком, они, конечно, успели, Павлик всегда всё делал с временным резервом. Доехали без особого комфорта – первую половину пути пришлось курить в тамбуре – похоже, весь город жаждал на выходные разбежаться по деревням, но закончились близкие дачные посёлки, и можно было и покайфовать, созерцая однообразный пейзаж сквозь закопчёные окна. И даже удобно развалиться на жёсткой скамейке в полупустом вагоне.

Их не встречали, хотя Глебу было бы приятно, если, допустим, подружка невесты ждала бы на мокром от весенних луж маленьком перрончике и, вскинув выражающие будущую страсть руки, припала к его груди. Но на перронной скамейке сидела лишь парочка, явно после бурной ночи, пытаясь вписаться в этот мир. И Глеб с завистью задержал на них взгляд, хотя даже издали девушка была явно неказиста и тёмные взлохмаченные волосы даже отдалённо не напоминали золотые пряди той, из троллейбуса…

– Осторожно, – вовремя подхватил его под руку Павлик, а то загремел бы Глеб с перрона в весеннюю лужу. – Слушай, женился бы ты, что ли? Всем было бы лучше.

– Кому это всем? – уточнил Глеб, отстраняясь и выбирая оптимальный путь среди дорожных колдобин, заполненных водой.

– Тебе, Насте и всем твоим родным и близким.

– И прежде всего тебе, – уточнил Глеб. – Слушай, Паш, почему женатики или вот как ты, зависимые, всегда покушаются на свободу холостяков? От зависти?

– Это ты завидуешь влюблённым, – парировал Павлик. – Вон, заглядываешься, чуть ногу не сломал.

– Да, засмотрелся. Я радуюсь чужому счастью. Искренне.

Глеб расстегнул алеутку – здесь, у подножия совсем близких горных отрогов, было ощутимо теплее, – и, не щадя ботинок, зашлёпал по мелким лужам, жалея, что больше на дороге никого нет и не с кем поделиться чувством любви ко всему, что есть в этом мире. Павлика он в расчёт не брал: за многие годы сожительства он понял, что флегматики хороши только в качестве громоотвода, но ни в коем случае не трута. Вот и сейчас тот не преминул удивиться неразумному поведению Глеба.

– Ноги промочишь.

– Весна, Паша, весна.

– Всё равно, – буркнул тот, и Глеб передумал развивать тему.

Родная деревня Павлика – одна улица, притулившаяся у склона сопки и несколько ответвлений-проулков от неё. В тот давний приезд Глеб поднимался на склон сопки. Рассматривая деревню сверху, отметил, что больше ей и не было возможности растягиваться: с одной стороны она упиралась в реку, которая, гремя по каменным валунам, неслась из ущелья, с другой – в пустынную долину, по которой пролегала железная дорога. А за долиной и безлесой возвышенностью был город, откуда они приехали. Увидеть его можно было только с самой высокой из вершин, что вздымались над деревней. Но дорогу туда перекрывал шлагбаум.