Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
– Вырвали из Ларусса[72]?
– Она сама оттуда к товарищу Жеглову вырвалась. Из капиталистического окружения, - пошутил Шарапов. В Эльсиноре он числился записным остряком.
– Понятно, - кивнул Перен. Но я, собственно, не за этим, хотя библиотекарь фрекен Свенсон жаловалась. Как вы уже, наверное, знаете...
– Маршал Груши подоспел вовремя, - перебил его Владимир Шарапов, поправив фуражку с красной звездой, стоившей ему трех сотен франков - они перекочевывали в бумажник доктора Мейера.
– Нет. То, что вы видите в окне, не есть его войска. Это наша театральная труппа в полном сборе.
Жеглов посмотрел
– И кто организовал это нашествие? – спросил он, не оборачиваясь.
– Поставил, вы хотели сказать?
– Да, - Глеб озабоченно понюхал правое свое запястье.
– Я. В данный момент мы репетируем спектакль, а именно сцену вступления французских войск в Эльсинор. Кстати, могу предложить вам роль русского гренадера Ивана Маркова.
– Сценарий ваш?
– сурово посмотрел Жеглов.
– Да.
– Плохой сценарий...
– Драматурги бывают либо плохие, либо хорошие. Первые пишут плохие пьесы, вторые не пишут пьес вовсе[73], - развел руками профессор.
– За такие сценарии в советском обществе канделябрами бьют, - выдержав паузу, отчетливо проговорил Жеглов.
– Не понял? При чем тут канделябры?
– проглотил Перен пилюлю из серебряной коробочки.
– Кончайте финтить, профессор. Вы что, не знаете, от этой вашей репетиции Наполеон Бонапарт приказал долго жить?
– Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.
– Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть - ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, - подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?
– Вы что себе позволяете?!!
– порохом вспыхнул Перен.
– То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, - чертики в глазах Жеглова охолодели, как французы под Березиной.
– Вы что, в смирительную рубашку захотели?
– разъярился Перен.
– Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!
– Не бери на понт[74], профессор!
– набычился Жеглов.
– Собака лаяла на дядю-фраера.
– Глеб, осади!
– положил Шарапов руку на плечо начальника.
– В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.
– Осади, осади, - остыл Жеглов.
– Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.
Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:
Здесь птицы не поют,
И травы не растут,
И только мы, плечо к плечу,
Врастаем в землю тут.
– А чо вы к нам, уважаемый?
– с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу.
– Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.
– Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал,
я бы...– сжал кулаки Перен.
Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.
– Прямо скажи, профессор, прямо, - разошелся тот.
– Мой друг не доцент какой, он - пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.
– Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на... не на...
– Не на Петровке, 38, - услужливо подсказал Шарапов.
– Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на... на...
– На Ваганьковском кладбище.
– Совершенно верно.
– А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, - ударил по струнам Жеглов.
– Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.
– В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой, будете довольны, - странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.
– Вы меня растрогали, доктор, - сказал Жеглов, отложив гитару.
– И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.
– Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься...
– Любовью, - подсказал Шарапов.
– Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься...
– Сексом!
– расцвел Шарапов.
– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.
– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?!
– зло приподнялся Жеглов.
– Он мент, профессор, мент - рассмеялся Шарапов, - А для мента общественная деятельность - это стрельба с преступностью.
– Мент? Что это такое? Поясните.
– Мент - это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.
– Понятно... Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль...
Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:
– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.
– Вы хотите сесть?
– усмехнулся Жеглов.
– Присаживайтесь, профессор, - сказал Шарапов, указывая на кресло.
– Я постою пока, - ответил профессор.
– Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями...