Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
– Вы проголодались?!
– Нет. Но там наверняка есть разделочный нож, чесночный пресс или что-нибудь вроде.
– Если вы нанесете мне тяжкие телесные повреждения, то остаток жизни проведете в смирительной рубашке, будьте уверены, - поджала губки.
– Да нет, какие там телесные повреждения, я чуть-чуть. Вы что, не отметили, что в нашем представлении не хватает динамики и резких звуков, экшена, как сейчас говорят?
– Кухня там, - указала подбородком.
Подошел к столу. Выпил рюмку. Ушел, закусывая пластиком сыра. Вернулся ни с чем. Довольный. Встал у стола. Показал женщине
– Догадайся с трех раз, что в нем?
– Знаете, уважаемый инквизитор, я уже начала скучать, - сказала правду.
– В нем таракан, большой таракан. Я положу его вам в трусики.
Подмигнув, молниеносным движением боксера сунул кулак в обещанное место, разжал пальцы. Насекомое, оказавшись в кудрявом лесу, нервно задвигало всеми шестью ногами. Генриетта завизжала, задергалась. Стол заходил ходуном.
– Как вы болезненно воспринимаете это маленькое насекомое...
– вынул руку, прошелся ладонью по животику.
– Боитесь, заползет в половую щель? Вряд ли. Хотя, кто знает, может, он самец.
Женщина зарыдала. В бане звонко уронили тазик на мраморный пол.
– Выньте, его выньте, умоляю!
– попросила сдавленно, попросила, ненавидя Жерфаньона (последний, давно приложивший ухо к стене, услышал эти слова и немало озадачился).
– Я там еще кусочек сыра в мышеловку положил, думаю, кульминации нашей драмы долго ждать не придется.
Генриетта замолчала, расширившиеся ее глаза смотрели на кухонную дверь. Раздался резкий щелчок. Мышеловка сработала.
– Шустро!
– расцвел Жеглов.
– Вы пока тут пообщайтесь с насекомым, а я за мышкой сбегаю.
Ушел на кухню, сделав крюк к столику с коньяком. Вернулся с мышеловкой - в ней бесновалась серая мышь.
– Ух, ты какая! В трусики хочешь? Нет уж! Сначала – прелюдия. С нежными поцелуями, трогательными прикосновениями, и прикусыванием мочки нежного ушка.
Сунул руку в мышеловку. Вскрикнув, мигом вынул. Посмотрел на подушечку среднего пальца. На крапинки крови.
– Да ты не мышь, сученок!
– воскликнул удивлено.
– Ты, оказывается, крыса, то есть крысенок!
Вытерев кровь о скатерть, покрывавшую стол, посмотрел на Генриетту с неподдельным сочувствием:
– Вот это ты попала!..
Женщина обезумела. Пыталась кричать, но горло, схваченное спазмами, выдавало клекот. Он продолжал юродствовать: достал таки крысу, взял за хвост, поднес к ее лицу, запел драматическим голосом:
Услышьте нас на суше -
Наш крик все глуше, глуше, -
И ужас режет души
Напополам...
Генриетта затихла, затравленные ее глаза обречено смотрели на дергавшуюся крысу.
– Ну, что, будем сотрудничать со следствием?
– поднес животное к самому лицу.
Она закивала.
– Да-да-да!
– А говорила: иголки, плетка, побои. Нет, это маловысокохудожественно, как говорил наш выдающийся писатель Зощенко. Ты как в себя будешь приходить? На столе или за столом?
– За столом, - сказала она.
– Хорошо. Но руки
я тебе свяжу. На всякий случай, чтоб поделом не зарезала.Через десять минут Генриетта сидела за столом в красном облегающем платье и красной же шляпке – их Жеглов нашел в гардеробе. Руки ее были связаны в запястьях.
10. Все смогла пережить
– Вы жестоки, - сказала она, выпив с руки Жеглова коньяку.
– Цель оправдывает средства. К тому же я предполагаю, что вы заслуживаете большего, может быть, даже гильотины. Как там звали вашу королеву, которой головку снесли? Не Генриеттой случаем?
– Чепуха. У нас нет смертной казни. Ее звали Марией Антуанеттой. Дайте мне сыру, - мысли женщины бегали как мыши в клетке.
Жеглов дал. Она съела ломтик. Он сказал, радуясь, что пьян в самую меру:
– Обожаю кормить с рук. Еще чего-нибудь?
– Я съела бы мяса. Большой кусок.
– Это потом. Я пожарю вам с кровью. Нашу мышку.
– А вы мне понравились. Люблю людей, идущих напролом. Сейчас мало таких.
– Хорошо, что вдова
все смогла пережить,
пожалела меня
и взяла к себе жить,– пропел Жеглов.
– Вы все поете и поете. Вы что, певец?
– Я и певец, и артист, и, как оказалось, еще и мастер заплечного жанра. Вот только жизнь вкривь и вкось...
– Наркотики? Водка? Женщины?
– спросила с живым интересом.
– И наркотики, и водка, и я сам.
– Что сам?
– Да понимаешь, среди людей живем. Всем нравишься, все друзья, а сам себе не нравишься и не друг.
– Профессор все поправит. Доверьтесь ему.
– Ну-ну. Доверишься ему, а он выпотрошит. Зачем ему моя рыхлая печень? Сердце с рубцами? Удивляюсь.
– Чушь. Что такое эвтаназия, знаете?
– Знаю. Это когда больных убивают из жалости. Что, Мегре и Пуаро были смертельно больны?
– Да. В нашу клинику переводят лишь смертельно больных. Потому и говорят, что она ближе к небу, чем любая другая. И Перен делает все, чтобы они умерли счастливыми. С их разрешения, разумеется.
– И Делу был смертельно болен?
– Да. У него была альтернатива. Умереть через год в нетерпимых муках как Марта Эмбер, страдавшая так громко, что весь Эльсинор вымаливал ей смерть у Господа, или...
– Вас позабавить своей кончиной.
– Он получил все, что хотел, - нахмурилась.
– Что именно?
– Свободу. И мы терпели.
– Что вы терпели?
– Рассказать по буквам?
– Нет, по слогам.
– Хорошо. Год назад профессор сказал Мартену, что болезнь его остановить не удалось, и через шесть или семь месяцев он умрет в адских муках. И потому он хотел бы ему хоть чем-то помочь...
Жеглов криво улыбнулся, сказал:
– На это Лу усмехнулся и спросил: - Чем помочь? Гильотиной?
– Нет. Инъекцией в предплечье, как только это начнется, - ответил ему профессор, - продолжила Генриетта свое повествование.
– Неделю вам будет хорошо, как полному сил юноше. Вы обо всем забудете, а по истечении ее почиете во сне.