Вторая жизнь Дмитрия Панина

49

Дима после встречи с Виолеттой впервые представил свою жизнь такой, какой она должна была бы быть по её представлениям, т.е. он попытался выстроить в уме, как он жил бы, если бы...

Картинка не вырисовывалась: да, он знал, как виделось это его жизнь, вернее их общая, бывшей жене, но вот в этой картинке он, Дмитрий Панин, был другой человек; и вопрос для Димы состоял в том, смог бы реальный Панин, не тот, что сейчас, Дмитрий Степанович, закостенелый в своих привычках, с седыми висками и больной поясницей, а молодой Дима Панин, мог бы он не просто защитить диссертацию, сделаться кандидатом наук, а подняться ещё выше, защитить докторскую, стать заведующим лабораторией, а может и членкором, и даже, чем чёрт не шутит, академиком? Мог бы он соответствовать мечтам жены?

Но не получалось, не вытанцовывалось. Одного Панинского таланта было мало чтобы подняться до таких высот, надо было ладить с нужными людьми, и во время отходить от ненужных, надо было интриговать, перехватывать темы, доказывать, что ты самый умный, изображать жертву в нужный момент, уметь делать всё то, что без всякого насилия над собой умел бывший тесть. При этом никогда не терял самоуважения.

Нет, Дима такого не смог бы и получалось, что дальше старшего научного в институте, во всяком случае, он не поднялся бы, что вовсе не означало, что ему неинтересно было бы работать.

Как сказал когда-то Пукарев, сказал с каким-то сожалением в голосе:

– Должность, на которой комфортнее всего заниматься наукой, старший научный сотрудник: и снизу кто-то помогает уже, и сверху прикрыт, глаза начальству не мозолишь.

И Дима думал, что теперешняя его жизнь с работой по грантам, с преподаванием, с Машей, с общением с сыном и дочерьми, одна из которых и жила вместе с ними, не так сильно отличается от той, которая могла сложится у него с Виолеттой, в конечном счете разве все мечты сбываются? А если и сбываются всё, то у очень небольшого процента людей, и он в него не вошел.

А разница между трехкомнатной квартирой в Москве, которая в конце концов досталась его сыну, и его двушкой на пятом этаже в Долгопрудном, для человека, который не ставил во главу угла материальные ценности разве имеет значение?

Дима не успел додумать и сказать самому себе, что конечно же, не имеет:

Вошла Маша, зажгла свет и спросила:

– А что в темноте сидишь?

50

Для Миши, Гали и Светланы работа Димы по грантам была полной неожиданностью, для них, но не для Марии и Натальи.

Обе они не только знали о грантах Панина, но даже и участвовали в них, Маша проверяла выкладки Димы, когда он просил ее, чтобы быть уверенным в алгебраических преобразованиях, а Наталья запускала программки, написанные по Диминым алгоритмам Лешей у себя на работе, так как компьютер Димы был недостаточно мощным и зависал, когда от него требовали слишком много. Маша ничего не говорила Мише, так как очень редко с ним виделась, Света была не в курсе, так как считалась, что ей это не интересно, да и Наташе было приятно, что между нею и отцом существует какая-то, пусть и незначительная тайна, которую не знала дотошная младшая сестра, завладевшая сердцем Димы и сильно потеснившая оттуда Наташу, которая ревновала, сама себе в этом не признаваясь.

Своих родителей, Лиду и Толю, Наташа к сестре не ревновала никогда, может быть потому, что их было двое, может потому, что она считала их своими родителями, своими и Светиными и надо было делить их любовь и внимание между собой с неизбежностью. А Панин был ее личный отец, и должен был с прохладцей относиться к сестре, что он и делал первое время, пока они привыкали друг к дружке. А теперь Дима и Маша носились со Светой, как списанной торбой, думая в своей неопытности немолодых лишенных детей людей, что относятся к ней как к родной дочери, но обе они, и Светлана и Наталья знали точно, что к родным дочерям относятся гораздо жестче, а не балуют их так сильно, как это делали Маша с Димой.

И Наташка, случалось, злилась на сестру из-за внимания, которое оказывали ей приемные родители, а маленькая тайна между ею и родным отцом примиряло ее с ситуацией.

51

Дима работал. Он сидел за письменным столом и торопливо писал, небрежно сдвигая исписанные листы на край стола. Изредка один из листков, задетый локтем, белым голубем падал вниз, и Мурыська, спавшая на коленях Димы, лениво открывала глаза и краем глаза следила за падающим листом бумаги, а потом не шелохнувшись, снова закрывала их: стара она была для охоты на бумажными листами.

Безлунная зимняя ночь пустыми равнодушными глазами таращилась из окна на Панина, он иногда поднимал голову, смотрел на свое расплывчатое призрачное отражение в темных двойных стеклах окна, но не видел ни ночи ни своего отражения.

Тихо спала Маша, отвернувшись к стенке, укрывшись с головой одеялом, из веселой горки зеленого цветастого пододеяльника видна была босая нога да прядь рыжеватых волос лежала на подушке.

Разрозненные, непонятные, необъяснимые факты вдруг начали выстраиваться у Панина в стройное единое целое, и нужно было скорее, не сбившись с мысли, дойти до конца, все записать, и только потом лечь спать, так как на завтра можно было не достичь той ясности мысли, которая была сейчас, сию минуту, и которая так редко возникает среди забитых каждодневными бытовыми заботами будней.

Панин понимал, что его работа лишь небольшой кирпичик в огромном здании миропонимания, но без таких кирпичиков не было бы и самого здания, как не было бы и познания мира без таких вот творческих порывов, когда ученый чувствует себя как охотник, распутывающий на снегу хитроумные следы ускользающего зверя.

Увлекшись, Дима сделал резкое движение, и кошка упала с его колен.

Мурыська недовольно мяукнула, и приземлившись на четыре лапы, повернулась, чтобы запрыгнуть обратно, но подумав и посмотрев на хозяина, отвернулась и направилась в свой угол к теплому ящику, который служил ей постелью с тех пор, как в квартире поселилась Маша и изгнала кошку из кровати.

Кончик хвоста кошки изгибался и выписывал в воздухе латинские буквы S, что означало крайнюю степень обиды и гнева, но Дима этого не увидел.

Когда он поставил окончательную точку, было уже 4 часа утра. Он собрал листики в полу, сложил их в стопочку, посидел пару минут, а потом лег.

У него еще было три часа времени, чтобы поспать перед первым уроком.

52

Сказать для Машиного успокоения, что Тамара была из другой жизни было одно, но убедить себя, что чист перед женщиной, которая скрашивала твою жизнь в течение трех лет, дарила тебе любовь и ласки и ничего не требовала взамен, а если и требовала, то самую малость, чуть-чуть внимания и любви, розочку в день знакомства, коробку конфет на новый год и флакон духов на день рождения. Она была как-никак коллегой по работе, и работа эта, школа была вовсе не из другой жизни, а из этой самой, настоящей, каждодневной, в которой всегда была возможность столкнуться нос к носу и на крыльце и у ворот школы, и в коридоре, когда вдруг спускаешься вниз на первый этаж, где протекают занятия начальных классов, а навстречу поднимается Тамара с подружкой учительницей, поднимаются в буфет, и обе женщины отводят глаза в сторону, едва кивнув: одна с отчаянным выражением на лице, а другой с всё понимающим.

И Панин, решительно ненавидящий всяческие объяснения, и ухитрившийся исчезнуть из жизни первой жены без всяких объяснений, понял, что так длиться больше не может, и надо, наконец, собрав мужество, переговорить с Тамарой, сделать пусть маленький, но первый шаг навстречу хотя бы для того, чтобы Тамара не шарахалась от него каждый раз при случайной встрече.

Помимо твердого решения, что надо всё же объясниться, требовалась ещё понять, что говорить, а для этого необходимо было проанализировать их отношения с самого начала, и уяснить для себя, почему вместо тоски по утраченной любви, любви, требующей от него так мало, он испытывал чувство облегчения, когда они в первый, и как оказалось в последний раз серьезно поссорились?