Вторжение

— Вожатые… дети где? — хрипло спросил Гребенников.

Мальчик оглянулся на горящий дом и вдруг прижался к Гребенникову, исступленно вцепился в его гимнастерку и заплакал.

Костров кинулся к дому, наполовину охваченному пламенем, выбил раму и скрылся внутри. А парнишка цепко держался за гимнастерку комиссара, просил не бросать его и все спрашивал, почему зажгли лагерь.

Гребенников ничего не отвечал. Он хотел отнять руку мальчика, чтобы самому побежать к дому, но парнишка никак не отпускал его.

— Не оставляйте меня, дядя! Не надо бросать!.. — губы его дрожали.

— Постников! — крикнул Гребенников водителю. — Посади парнишку в машину. А сам давай… — Он махнул рукой и следом за сержантом метнулся в горящий дом.

Бомба разворотила угол этого длинного дома, и бушующий огонь корежил крышу и стены. Внутри все меркло в дыму. Алексей Костров хотел проникнуть в самое пекло, но мешали тумбочки, опрокинутые кровати. Дышать было нечем. Спинки железных кроватей успели накалиться. Кострову все же удалось пробраться в глубь помещения. Нагнулся, стал лихорадочно шарить по полу, под койками, нащупал что–то мягкое. "Ребенок!" — мелькнуло в мозгу. Алексей осторожно потянул на себя и… обмер от ужаса: это была оторванная маленькая рука.

Не помня себя Алексей кинулся искать ребенка.

Под окном, между тумбочками, наткнулся на два тела. Подумал: мертвые. Но вот одно судорожно шевельнулось, и Костров подхватил их, понес к выходу. Когда он выбежал из дома и положил детей на траву, увидел, что вынес девочек; рука у одной была оторвана по локоть. Она осталась там, под койкой… Алексей содрогнулся, в глазах потемнело…

И снова бросился в горящий дом. Над головой что–то затрещало. Алексей посмотрел вверх: пламя жадно лизало обгорелые доски, которые угрожающе прогибались. "Конец. Обвалится…" — только и успел подумать, как часть потолка с тяжким вздохом рухнула. Он отскочил под балку, но в лицо брызнули искры. Все затмил дым и известковая пыль.

Воздух накалился до предела. Все тело, казалось, невыносимо жгло. А пожар распространялся. Задыхаясь, Алексой шарил по спальным комнатам, забирался под койки. Отвалилось еще несколько досок потолка, посыпались объятые пламенем головешки. Колющая боль пробежала по спине, Алексей вздрогнул и тотчас отдернул руку: в складках гимнастерки застрял горящий уголек. И некогда было гасить. Из томного, задымленного угла послышался плач. Ребята сбились в кучу, прижались друг к другу. Алексей бросился туда, выбил ногой раму и вывел наружу еле стоявших на ногах — одного, второго, третьего…

— Товарищ сержант… — Постпиков, черный и опаленный, схватил Кострова за руку. — Гимнастерка горит… — Он потянул его к бочке, стоявшей под окном, окатил водой.

Разбушевавшееся пламя закрыло окно. Теперь невозможно было проникнуть в дом.

— Где комиссар? — крикнул Костров.

— Не знаю, — растерянно ответил Постников, глядя, как стремительно огонь расползается по всему дому.

В это время из–за угла появился Гребенников, неся на руках ребенка.

— Все… — тяжело дыша, проговорил он. — Больше там нет…

На стежке под ветвистым орешником сгрудились дети. Они боязливо озирались, некоторые были ранены, обожжены и плакали.

Каждую минуту бомбежка могла повториться. Надо было отправить детей в безопасное место. К тому же огонь угрожал охватить весь лес; деревья стояли сухие, и пламя безудержно металось но верхушкам.

— Алексей, жми на дорогу… — крикнул Гребенников. — Может, попутную машину перехватишь.

Костров скрылся в чаще леса.

В конце лагеря мелькнула чья–то фигура и скрылась в нелени кустарника. Постников бросился туда и вскоре привел мальчишку, которого комиссар приказал посадить в машину. На руках у него сидела белка с жалостливыми темными бусинками глаз. Мальчишка прижимал ее к груди и приговаривал:

— Не бойся. Я ведь тебя уже спас… Она там в клетке сидела, пояснил он, подойдя к Ивану Мартыновичу.

— Как звать тебя? — спросил Гребенников.

— Федя.

— Скажи, Федюшка, где взрослые… где вожатые?

Тот угрюмо кивнул на горящий дом. Комиссар понял без слов: рядом с домом стояла палатка, в которой, наверное, жили вожатые. Бомбовый взрыв разворотил все. Битый красный кирпич кровенел среди раскиданных бревен. "Тут их и накрыло", — мрачно подумал Гребенников и, подойдя к ребятам, начал успокаивать их. Они испуганно жались друг к другу.

— Больше не прилетят. Мы их но пустим, — говорил Иван Мартынович, а про себя тревожно думал: "Только бы не повторился налет…" — и с нетерпением ждал возвращения Кострова. — Сейчас придет машина, и вы уедете отсюда.

— А куда мы уедем? — несмело спросила девочка.

— Домой поедете.

Ребята заметно оживились, услышав, что скоро они будут дома.

Из леса донесся гул мотора. Гребенников вгляделся: меж деревьев, подминая кустарник, двигался грузовик, на подножке которого стоял Костров. В кузове были женщины.

— Детки! Родненькие! Ой, горе–то какое!.. — заголосили они, как только машина остановилась.

— Перестаньте кричать!.. — оборвал Гребенников.

— Мам! Я тебя ждала. Мамуля! — закричала девочка и бросилась в объятия матери.

Дети облепили машину, висли на бортах, лезли в кузов. Ребят с увечьями и ожогами переносили на руках.

Костров подошел к девочке с оторванной рукой, чтобы взять ее и перенести в машину, наклонился, коснулся ее тельца и отпрянул. Она была мертва. Пепельная бледность растекалась по лицу, и только в глазах еще не успела потухнуть доверчивая живая голубизна, будто не хотели они расставаться с землей, залитой утренним светом.

Костров подошел к Гребенникову, шепнул ему на ухо:

— Она умерла.

— Тише…

Взревел в это мгновение мотор. Грузовик увозил детей на ближайшую станцию.

Тем временем Гребенников и Костров, похоронив девочку и присыпав могильный холмик кленовыми листьями и ельником, поехали в дальний полк.

Костров прижался грудью к спинке переднего сиденья — обожженная спина сильно болела, а пережитое стояло перед глазами. Внезапно бронемашину так подбросило на ухабе, что Алексей ударился грудью о железный обод сиденья. Что–то остро кольнуло. Костров машинально провел рукой по груди и нащупал в кармане гимнастерки медальон.

Повременив, он попросил остановить машину. В голосе слышалась такая настойчивая мольба, что Иван Мартынович, недоумевая, тотчас дал знак водителю.

Костров спрыгнул на землю, поднял увесистый камень, положил на придорожный валун черный граненый медальон и стал крошить его. Удивленный комиссар хотел было отругать сержанта, но сдержался и спросил, когда машина тронулась:

— Зачем это? Мнительности поддался?

Костров молча опустил голову, будто подставляя ее удару. Чувствуя, что на самого молчание действует угнетающе, обратил на комиссара прямой и суровый взгляд.