Выдумщик

В шестидесятые годы не было в городе более светского и популярного места, чем гостиница «Европейская». Входишь в шикарный мраморный холл (швейцар кланяется и открывает дверь) и чувствуешь себя успешным, элегантным завсегдатаем знаменитого клуба, посещаемого знаменитостями. Вон ждет кого-то Василий Аксенов, а вот спускается по лестнице Николай Симонов – Петр Первый из знаменитого фильма, перенявший от великого царя нервное подергивание щеки… или, наоборот, подаривший царю свою гримасу?.. И ты, еще студент, полон гордости – попал в лучшее общество. Середина шестидесятых вспоминается как годы вольности и разгула, но – высококлассного. Как шутили мы: «Боролись за высокую культуру пьянства». И этому, кстати, важно научиться: от этого зависит, как сложится твоя жизнь.

Свобода мысли тогда счастливо сочеталась с тоталитарной жесткостью цен, все стоило даже в ресторане высшего класса если не копейки, то рубли, поужинать в «Европейской» не было проблемой, и мы могли не только почувствовать свою свободу, но и красиво отпраздновать ее. Атмосфера комфорта, уюта и благожелательности начиналась с гардеробщика, добродушнейшего Ивана Павловича. Лишь самые знаменитые здоровались с ним за руку, но он помнил и нас, юных пижонов, и встречал всегда радушно. Привыкать к светской жизни надо с молодости: если упустил время, то уже никакие деньги не помогут. Раздевшись и оценив себя в зеркалах, мы поднимались по лидвалевской мраморной лестнице. На площадке второго этажа раскланивались со знакомыми. Более элегантных женщин и, кстати, мужчин, чем тогда в «Европейской», я больше нигде и никогда не встречал. Откуда в конце пятидесятых вдруг появилось столько красивых людей – уверенных, элегантных, изысканных, входивших в роскошный зал ресторана спокойно, как к себе домой? Впрочем, «Европейская» всегда была оплотом роскоши, вольномыслия и некой «комфортной оппозиции» – и при царе, и в революцию, и в годы военного коммунизма, и в сталинские времена. Мол, вы там выдумывайте свои ужасы, а мы здесь будем жить по-человечески: элегантно, вкусно, любвеобильно и весело – и нас уже не переделать, можно только убить. Когда в молодости оказываешься среди таких людей, и сам получаешь запас оптимизма и уверенности на всю жизнь.

Если в ресторане тебя просили немного подождать, то делали это уважительно, без нажима, никаких «местов нет!» и «куда прешь!». И вот входишь в любимый зал с высоким витражом над сценой, где сам Аполлон летит на тройке по розовым облакам, кругом – мрамор, яркие люстры, старая зеленоватая бронза, огромные яркие китайские вазы. Ножи, вилки, икорницы и вазочки для жюльенов из тяжелого светлого мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя. Говорю абсолютно серьезно: возможность окунуться в комфорт, материальный и духовный, почувствовать себя уважаемым и уже интересным – и создает достойное поколение.

На сцене, под витражом с Аполлоном на тройке, царствовал красавец с пышными усами – руководитель оркестра Саня Колпашников, всеобщий друг и любимец. Играли они зажигательно, и кто только из городских знаменитостей не плясал под его дудку!

Расскажу о празднике своего первого гонорара в ресторане «Европейской». Гонорар тот был – как сейчас помню – сорок рублей за короткий детский рассказ. Что сейчас позволишь себе на эту сумму? А тогда – удалось снять отдельный кабинет, ложу, нависающую над залом, куда вела узкая деревянная лестница. Приглашены были друзья: писатель Андрей Битов, физик Миша Петров – скромный, слегка заикающийся человек, в котором сразу же ощущались порода, шутливо-острый ум, – впоследствии знаменитый ученый, дважды лауреат Госпремии, и пять красавиц-манекенщиц из Дома моделей, в который мы были вхожи… Мысли о том, что сорока рублей может не хватить, у меня и не возникало. Обычно я гулял на значительно меньшие суммы. Их хватило вполне – и даже с лишком.

– Раскиньте же нам, услужающий, самобранную скатерть как можно щедрее – вы мои королевские замашки знаете! – этой фразой из любимого нами Бунина мы обычно предваряли наш заказ, и официанты нас понимали. Какая жизнь была в этом ресторане когда-то, и неужели мы ударим в грязь лицом перед великими, что пировали до нас?! На столике появилась горбуша с лимоном, обезглавленные, слегка хрустящие маринованные миноги, лобио из розовой, в мелких точках фасоли, размешанной с молотым грецким орехом… ну – бутылочек восемь «Гурджаани»…

– Бастурму попозже? – понимающе промурлыкал официант.

– М-м-мда!

Насытившись и слегка захмелев, мы благожелательно осматривали зал с высоты. Красавицы наши, измученные модельным аскетизмом, слегка ожили, на их впалых щечках заиграл румянец.

– Хересу! Бочку хересу! – крикнул я официанту, и бочка приплыла.

Погас свет, во тьме заходил лучистый прожектор. И со сцены ударила песня – «Вива Испания», самая удалая, самая популярная в том сезоне, и все, вскочив с мест, выстроились и запрыгали цепочкой, выкрикивая в упоении, вместе с музыкантами: «Э вива Испания!», хотя в Испании никто из нас не был. Не знаю, были ли в зале испанцы – вполне хватало нас. В те славные годы иностранцы еще не повышибали нас из всех кабаков, как это случилось в семидесятые. «Вива Испания!»

Мы еще не отдышались, как рядом появился гардеробщик Иван Палыч.

– Там вашего писателя вяжут! – дружески сообщил он.

Мы кинулись вниз по знаменитой лестнице архитектора Лидваля. Андрей был распростерт на мраморном полу. Четыре милиционера прижимали его конечности. Голова же его была свободна и изрыгала проклятия.

– Сатрапы! Вы не знаете, кто такой Иван Бунин!

– Знаем, знаем! – приговаривали те.

Доброжелательные очевидцы сообщили подробности. Андрей, сойдя с лестницы, вошел в контакт с витриной, рассердившись, разбил ее и стал кидать в толпу алмазы, оказавшиеся там. Набежали милиционеры, и Андрей вступил, уже не в первый раз, в неравный бой с силами тоталитаризма.

– Небось, Бунин Иван Алексеич не гулял так! – сказал нам интеллигентный начальник отделения, куда вскоре нас привели.

– Ну как же! – воскликнул я. – Вспомните – в девятом томе Иван Алексеевич пишет, что однажды Шаляпин, Федор Иваныч, на закорках из ресторана нес его!

– Вот я и говорю: вы – будущее нашей культуры! Так и гуляйте достойно! – мягко сказал нам начальник.

Возможно, он этого не говорил – но мы и сами все поняли.

– Понимаете – первый крупный гонорар! – сказал я. – Обещаем вести себя достойно. Место обязывает!

– Ну, вы же культурные, я вижу, ребята! – это он точно сказал.

И тут в это невыразительное подвальное помещение вошли, сутулясь и слегка покачиваясь (видимо, от усталости), наши спутницы.

– Вот и девушки хорошие у вас! – окончательно подобрел начальник.

И мы вернулись за наш столик! Увидев нас, Саня Колпашников радостно вскинул свой золотой саксофон.

– Моим друзьям-писателям и их очаровательным спутницам!

И грянуло знаменитое «Когда святые маршируют»! Мы снова бросились в пляс. Чем заслужили мы такое счастье уже тогда? Наверное, то был аванс, и мы потом постарались его отработать.

Удивительно, что писатель Аксенов, Василий Павлович, тоже оказался участником тех событий. В тот самый вечер он тоже находился в «Европейской», но в ресторане «Крыша», расположенном на пятом этаже и сделанном точно самим гением модерна Лидвалем. Ресторан этот тоже был знаменит, но считался попроще. Василий Павлович спускался уже вниз, со знаменитой Асей Пекуровской, первой женой Сергея Довлатова, бывшего тогда в армии. Аксенов и Ася спорили о том, остались ли писатели в Питере, или уехали все в Москву.

– Назовите кого-нибудь! – требовал Аксенов.

И тут они увидели распластанного Битова, которого с трудом удерживали на полу четыре служителя правопорядка.

– Вот, пожалуйста, один из самых сильных петербургских писателей! – проходя мимо, небрежно указала Ася, и они пошли на такси.

Так рассказал мне Аксенов много лет спустя. Количество гениев там на один квадратный метр пола было феноменальным.

Надо сказать – осталась некоторая претензия к Битову за тот вечер: ведь это был мой праздник, а он сделал его своим. Широко расставляет локти. Обязательная трагичность русской прозы (приносящая, кстати, неплохие дивиденды), которую так уверенно оседлал Битов, вызывала у меня тайный протест. Все это уже было сто лет! Толстой уже пихал Анну Каренину под поезд, и этот его грех, по-моему, гораздо ужаснее греха Анны. Битов этот мой немой протест чувствовал. «Я начну новую литературу без этого ханжества, ложной многозначительности и напускного трагизма, где ценится жизнь, а не высокопарные идеи!» – я это демонстрировал уже и текстами, и тяжелый взгляд Битова сквозь толстые окуляры давил: «Ты у меня не рыпнешься!» Пока он снисходительно хвалил только мой рассказ «Иван», детский, про красные шаровары-парус, время от времени уносившие мальчика в овраг. Мрачно усмехался, слушая «Случай на молочном заводе» – как шпион сидел в горе творога и, когда милиционеры съели ее, перебежал в гору масла. Свой метод надо создавать. И имя! И это Битов понимал как никто. И постепенно создал себя, безошибочно вычислил. «Надо строить не только буквы, но и людей!» И с годами вторая часть этой фразы была для него все важней: это то, что дает ощутимые результаты, славу и вес. Писателя читают и оценивают только один раз, а дальше уже он должен делать себя другими средствами, более простыми и действенными. Он это понял раньше и глубже всех нас. И ему с его могучим, я бы сказал, зверским характером это прекрасно удавалось. Никто не осмелится вякнуть, слушая его скучный и непонятный рассказ. Сама фамилия Битов неоспорима, как печать. Творчество должно быть тяжелым, непонятным, держать читателей в страхе. А вдруг вырвется: «Я не понял!» – и сразу вылетишь из интеллигенции. И никто, естественно, на это не решался.