Выдумщик

А где мой «мост»?

Я тоже куда-то… еду. Сижу на узлах. Мои друзья-гении уже уехали, кто в США, кто в Москву. Сделали свой рывок! А я отстал. «Эмигрировал» в пустоту, в это дикое Купчино, на болото. Где даже газеты не продают – не то что книги! Мой любимый дом на старинном Саперном, в Преображенском полку, почему-то расселили. Кто же должен там жить? Оказалось – сбербанки там будут жить! Правда, маме, вышедшей на пенсию, дали за заслуги четырехкомнатную квартиру, но – здесь. И отказываться никто не мог: радоваться надо было! Такая эпоха – расселения Ленинграда. Во благо трудящихся. Чтобы не портили своим видом исторический центр. И я пригляделся: действительно, не центровой народ. И вырастать здесь дочурке – значит, сделаться такой же. Длинные одинаковые дома словно прилетевшие в эту пустынную местность, никаких дорог к ним не наблюдалось и, кажется, не предвиделось. Куда ж тут идти? И – зачем? Магазины за километр, и там – скука. Потом началась какая-то жизнь, но настолько не похожая на городскую, привычную; словно дикое племя заселяло эти края. И я вдруг заметил, что и я, выходя, не завязываю шнурки… Зачем? Можно и так, пусть волохаются в грязи. Все ходят так! И сюда – привозить Настю?

Мама уехала в Москву, нянчить внучку, дочь сестры Оли, жена с нашей дочерью-малюткой, слава богу, у матери в Петергофе, столице фонтанов, а я тут. Хранитель маминой почетной квартиры… и даже речи не может быть о ее обмене: мама тут же гневно-вопросительно подняла бы свою тонкую бровь: «Все-таки, Валерий, это мне награда за всю мою жизнь!» А для меня – ссылка. Как у Пушкина в Михайловское. Пытаюсь возвысить себя. Только ничего того, что было в Михайловском, тут нет. За окнами простиралась пустыня, напоминающая поверхность Луны. Вдали, по самому горизонту, иногда проплывали вагончики, отсюда не разобрать, товарные или пассажирские. С опозданием, когда они уже исчезали, доносился стук колес. Дичал я тут довольно быстро. Брился, скреб щеки почему-то без мыла. Крема для бритья тогда еще не существовало, а мыло все никак не мог разыскать в распиханных по комнатам узлах. На узлах я, честно говоря, и спал. Мебель из нашей огромной комнаты в центре сюда не влезла, а новую в те годы купить было почти невозможно. Какие уж тут жена и дочь! С ними приходилось бы бодриться, улыбаться – а с чего бы это? И я почти с упоением уже, как в прорубь, нырнул в отчаяние и уже чувствовал себя в этой «проруби» почти как «морж». Вечерами я шатался по пустырям. Петербург, Невский, Нева все больше казались каким-то мифом… Да – есть, наверное, а может, и нет… Вот абсолютная, бескрайняя тьма вокруг – это есть!

Рано, еще в темноте, за всеми стеклами дребезжали будильники, потом гулко хлопали двери, и в сумраке постепенно стягивалось темное пятно на углу. Даже углом это нельзя было назвать – домов поблизости еще не было. И я, протяжно зевая, утирая грубой перчаткой слезы, выбитые ветром, стоял здесь, пытаясь, как все, нахохлиться, спрятаться глубже внутрь себя, сберечь остатки тепла, забиться в середину толпы – пусть тех, кто остался снаружи, терзает ветер!

Потом уволился. Как-то деньги тут потеряли смысл. Нет торговли! Лежа на узлах, что-то я записывал. Это мои мешки с золотом, золотой запас, гарантия будущего. Хоть и неясного. А распаковал бы их – сразу бы понаехала семья, и все бы рухнуло… Хотя, собственно, – что? Я-то чувствую! Но объяснить невозможно. Но я знал откуда-то, что это «лежание» необходимо мне как этап и именно через него и через отчаяние я должен пройти. И потом уже браться… за главное… Так?

Кричал иногда на пустыре: «Так?» …Но даже эхо не отвечало. Не от чего тут было ему отражаться. Нет ответа. Поэтому я должен быть особенно тверд.

Именно там я и осознал свою ношу: творить прекрасное надо не из красоты, уже сотворенной, которая так ласково окружала меня в центре, а из грязи, из темноты, теперь меня окружавшей. Только тогда твои творения будут чего-то стоить. «Пил – и упал со стропил»! Все, что я пока сочинил. Дикая, нечесаная, мятая публика в магазинах-стекляшках, где съестное бывало лишь изредка… а что ты хотел, собственно? Всю жизнь в «Европейской» просидеть?

Нет уж, сюда гляди! Это твой народ.

Мое дело – слова. Но тут, похоже, лишь слова-сорняки. «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», «на пустыре имени улицы Белы Куна». Сколько было в юности красивых грез – и оказаться вдруг на улице с подобным названием! Тупик? Имени кого? Белы (или Бела?) Куна. И главное, понаехали сюда люди, которых это название как бы и не колышет. Мало ли непонятного в жизни? Все в жизни непонятно! Но ведь живем же! В голове, правда, пустырь. Вакуум. Ну и что? У всех вакуум. Нашлись и здесь искатели истины и кричали (но мало кто их слышал), что Бела Кун – это венгерский коммунист, с наслаждением расстреливавший из пулемета пленных белых офицеров в Крыму. Ну и что? Никто нам и не говорил, жителям пустыря, что расстреливать пленных белых офицеров в Крыму – это нехорошо. Может, и нормально. Время, правда, несколько изменилась, и никаких табличек, восхваляющих Белу Куна за его подвиги, уже не вешали. Но думаю, не из-за политики, а из-за разгильдяйства, царившего тут. Тут можно. Никаких образчиков прекрасного нет. И «улица Бела Куна» – чем не название? На некоторых домах пишется слитно – Белакуна. И ничего! Дом стоит. Попривыкнем. И для таких, как мы, подойдет все. А не впитаются ли в нас, вместе с тем именем, жуткие привычки носителя этого имени? А что мы – особенные какие-нибудь? И уже мерещится в постоянном болотном тумане нашей местности пулемет. Кто-то против? Без очереди расстреляем! Такой неласковый сон. Но и просыпаться не хочется! А если название улицы изменить? На что? Абсолютно ничего не приходит в голову! И главное – зачем? Нам, здешним, это название вполне ничего себе! Задавал самым умным друзьям вопрос: «Можешь придумать название для новой улицы?» И предложений – ноль!

И если в твоей голове и душе столь пустынно, то и живи на улице Белы Куна. Пытка? Значит, заслужил! Мало того что подаривший название твоей улице – палач, так еще и не выговорить. Словно специально душили сознание. Кто рвался хоть к какому-то смыслу, выдумывали, например, улицу Белой Кони… женского рода! Безграмотных из нас делали, безъязыких!

Восемь лет тут прошло. И вот – свобода. Переименовывай! «Ну… говори!» Не открывается почему-то рот. Навеки его зашили? А открывается – вырывается «Белы Куна». И все. Может, лень? Навсегда отбили охоту что-либо говорить? Но ведь жизнь не кончилась, правда? Рядом с улицей Белы Куна появились вдруг улицы – Пражская, Будапештская, Софийская. Намек на то, что и другое в мире есть! За границу пускали еще не очень, через комиссию партветеранов, – но по улицам с такими названиями уже приятно было ходить.

Так дальше, вперед! Но почему-то не пошло это дело. Идеология не диктует. А что же еще? Пошла какая-то безыдейщина, а главное – бестолковость. Серебристый бульвар! А всем ли хочется этой серебристости? Улица Стойкости. Но время уже было такое, что двояко это название трактовали. И, как всегда в эти времена, самые бездумные лезут вперед… Романтика нужна! Улица Весенняя! А зимой что – съезжать, тем более отопление, как правило, плохо работает, а название улицы это как бы оправдывает – Весенняя! Мол – про зиму не договаривались. Или вдруг улица Художников, на унылом болоте, где просто нечего рисовать. Забота о культуре?

Так где же путь? Плоха улица, не ведущая к храму, а без названия – еще хуже. Где же их брать? Сознание наше нынче в телевизоре. Мочилово. Мистика. Гламур. История! Конечно, таких названий, как Якиманка, Маросейка, Волхонка, не будет уже – тут и история, и великий язык. А что у нас? Если есть в Москве улица Баррикадная, то теперь может быть – улица Жестоких Разборок? Улица Обманутых Вкладчиков? Или – улица Обманутых Дольщиков? Но вряд ли на них вырастут дома.

Но есть же хорошие профессии! Улица Налоговиков, например. Проспект Таможенников! Тупик Гастарбайтеров. Переулок Бомжей. Площадь ОМОНА! Улица Олигархов, в конце концов! Они что – не люди? Но могут окна поразбивать мирным жителям, а олигархи там вряд ли поселятся. Где же названия брать?! Наука! Мой друг-москвич на улице Академика Варги живет. Но наука теперь не в тренде, мало кто знает, чего он изобрел… Вяло как-то. Но идут же процессы! И позитивные даже! Проспект Борьбы с Коррупцией? Как?.. Но как-то зябко на этой улице жить. Вроде «в особо крупных» – не брал, но какая-то падает тень: не напрасно на этой улице оказался! Мyка одна! Перемелется – мукa будет? Когда? Жить-то надо сейчас! Что-то поприятнее есть? Коммерция – вот что у нас есть! Проспект Кешбэка! Давайте мечтать! А может быть – улица Побежденного Целлюлита? Судя по всему, именно это теперь главная мечта человечества – во всяком случае, лучшей его половины.

Еще? Улица Шампуня, Улучшающего Работу Мозга? Длинновато. Да и нет такого шампуня… А перхоть в названия улиц неохота вставлять. Говорят, надо молодежи дорогу давать. Улица Конкретная Жесть? Улица Короче Реальная? Но не все же улицы так называть! У меня просьба ко всем: придумайте хотя бы хорошее название улицы!.. А там, глядишь, и пойдет?

Как же! И утром, еще в темноте, хлопали двери, и я со всеми стоял на углу (на службу пришлось-таки пойти), с отчаянием ожидая автобуса, чтобы добраться – всего лишь! – до железнодорожной станции, и оттуда – на электричке до окраины города. Работал я в таком же неуютном месте, но расположенном далеко, – их, оказывается, гораздо больше, чем обжитых. Лета почему-то не помню – сплошной ноябрь. Все стоят, повернувшись спиной к ветру и снегу, с белыми горбами на спине. Время от времени самый смелый или самый отчаявшийся, крутанувшись, поворачивался к ветру и кидал взгляд туда, откуда, тускло посвечивая, мог появиться «домик на колесах». И если ничего не светило там вдали – это было ужасно! Видно было далеко, до самого горизонта, и если ничего нет, значит, долго еще не будет.

И снова стой спиной к снегу, наращивай горб. Потом, потеряв терпение, обернись – ну сейчас-то уж должно что-то появиться?! Ничего.

Кто сказал, что о тебе кто-то заботится? Чушь!

Ветер и снег о тебе заботятся – больше никто.

Единственное, что утешало, – это воображение. Что другое тут могло утешить? Постепенно я стал замечать – или придумывать? – что три автобуса с разными номерами, которые не появлялись тут почти никогда, лишь в моменты окончательного уже отчаяния, отличаются между собой, имеют разные характеры и даже морды. «Ну что ты плетешь?! Чем они отличаются, чем?» – в отчаянии я приплясывал на ветру. Ну, как – чем? Совершенно разные чувства вызывает появление каждого из них. Увидев наконец какое-то свечение вдали, все, забыв об аккуратности, о сохранности остатков тепла, поворачиваются, позволяя снегу залеплять лицо, и страстно вглядываются в подплывающие огоньки. Какого цвета? Какого цвета огоньки – этим решалось все! А вы говорите – без разницы! Желтый и белый – двенадцатый… это означает, что ужас не имеет конца! Двенадцатый – абсолютно загадочный номер, номер безнадежности! Непонятно зачем – два десятилетия подряд он соединял, последовательно и неутомимо, два темных пустыря – ниоткуда и в никуда! Все попытки местных жителей внести хоть что-то разумное или хотя бы объяснимое в эту загадку ничем не увенчались, на все письма был получен от власти подробный и абсолютно непереводимый на язык логики ответ. Двенадцатый! Сначала один, самый зоркий, затем и все остальные с отчаянием отворачивались. Нет – от жизни, особенно здесь, бесполезно ждать какой-нибудь жалости!

Красный и зеленый огоньки… Тридцать первый! Наконец-то! Встречают его, что характерно, с гораздо большей ненавистью, чем астральный двенадцатый. Ненавидя, втискиваются, вопят на водителя: «Где тебя носило? Обледенели тут!» Ненависть вся и достается тому, кто что-то делает…

Постепенно в темноте салона все умолкают, сосредоточиваются на ощущениях… вроде отпустил холод? Сопенье, запах прелой одежды…

Но самый прелестный – девяносто пятый, автобус-подарок!

Его вроде бы и не существует, номера такого нет на скрипящей под ветром доске. Скорее – это автобус-миф, «летучий голландец». Очень редко и каждый раз внезапно он вдруг выныривает из бесконечной, уходящей куда-то в космос, боковой улицы и появляется неожиданно и слегка как бы озорно: «Ну что? Не ждали, да?!» Стоит перед поворотом к остановке, весело, как одним глазом, подмигивая подфарником: «Сейчас к вам сверну!» Реакция на него всегда самая радостная: «Явился! Гляди-ка ты! А говорили, что его отменили! Как же – вот он!» Девяносто пятый – это везенье, неожиданное счастье – на него только и надеются в этой размеренной жизни, только он и радует. Его любят гораздо больше, чем унылого трудягу тридцать первого, хотя появляется девяносто пятый крайне редко… Вот пойди тут разберись! Но этот «автобусный эпос» – самое первое, что появляется в этой тьме, самое первое Слово, от которого все пошло. Слово, превратившее немую, разобщенную толпу в живое человеческое сообщество. «О! Явился!» Все счастливы, оживлены. И настроение на работе другое – в тот день, когда прилетел на девяносто пятом.