Выдумщик

Рай должен быть, и как раз в начале, а не в конце, надо сразу наполниться силой и радостью. И хорошо, что мы уехали из Казани и те картины не омрачились ничем. Не укорачивай себе жизнь, не обрезай в испуге края. Там ты кажешься себе жалким и никому не нужным – но все самое важное происходило тогда.

Как давно я мечтал об этом – снова почувствовать лицом жар огня. Темно, пламя шумит, огонь просвечивает квадратом по краям железной дверки, отблески на стенах и потолке. Щурясь, мама открывает дверку, достает ухватом тяжелый горшок с пареной репой. Сладчайший запах, а репа рассыпчатая, несладкая. Но все это поддерживает мой восторг – мое главное дело еще впереди. Печка догорает, пора спать. Я специально уговорил маму поставить мою кровать в комнате с печкой, жалуясь, что везде зябну. И это, кстати, правда. Но не вся.

Мама уходит, поручив мне ответственнейшее дело: закрыть заслонку, но не слишком рано. Иначе – угар. Звякнув откинутой щеколдой, я открываю горячую дверку. В топке, во тьме, переливается огнями-точками город (много лет спустя я увидел такое с самолета). Я разбиваю город кочергой, он темнеет. Остаются только бегающие огоньки, мелькают и самые опасные, синенькие – это угарный газ. Надо дождаться, пока он уйдет в трубу, а огоньки догорят. Все! Пора задвигать наверху заслонку, чтобы не уходило в трубу тепло, защелкивать дверку… И спать.

Но тут-то и происходит самое-самое. Я бесшумно выгребаю из-под кровати бабушкины пузырьки от лекарств («Куда мои пузырьки пропадают?» – удивляется она). Синие, коричневые, зеленые (прятать зачем-то я их стал давно). В топке теперь зола – седая, пушистая и жаркая. По ней время от времени проходят какие-то волны света. Подержав в пальцах, опускаю в нее пузырьки, как парашютики. Плюх – исчезают. Закрываю со скрипом дверку. С колотящимся сердцем. Возможно, мама, засыпая, восхищается моей добросовестностью. Или, наоборот, волнуется: выстудит печку.

Скриплю пружинами матраса, сигнализирую ей: все сделано, ложусь спать! Закрываю глаза, вытягиваюсь, ощущаю жар, идущий от печки. Жар этот работает на меня! Все – энергия от солнца, и жар в дровах – тоже. Вселенная работает на меня! Блаженство и торжество. И теперь главное – не проспать, когда зола остынет и пузырьки можно будет нащупывать и вынимать. Мягкие! – вот в чем главное счастье! Кто видел мягкие пузырьки? Не говоря уже – трогал.

И вот начинает светать. Еле-еле. Волнуюсь… Рано? Второй уже раз их пеку. Пора! – что-то толкает меня. Спустить с кровати босые ноги, встать на колени на железный лист перед печкой. И бесшумно выставить на железо их. Обтрогал все… Быстро соображай, пока не застыли. У этого синего вздулся и размягчился бок – можно вытянуть нос, выколоть бабушкиной шпилькой точки-глаза. «Сторож!» – быстро называю его. Ставлю. А зеленый – сам просится, чтобы его крутили, закручивали, пока не застыл… Елка. А коричневый уже почти затвердел, можно вытянуть лишь горлышко, насколько успеешь, и поставить на бок… Бегемот. Откидываюсь. Вытираю пот. Выстраиваю мои первые творения в жизни на подоконник, любуюсь ими, просвеченными лучами восхода.

Мгновение! И скрипит пол. Мама встает. Сгребаю их с подоконника и – под кровать. «Ты чего под кроватью?» – «Чулок потерял!» – «А чего не спишь?»

Да какой уж тут сон! Разноцветные пузырьки в глазах!

Когда мы уезжали из Казани, я на рассвете простился с ними. И задвинул их под кровать. Навсегда?

Помню, как в Ленинграде уже мы жили летом над обрывом реки Славянки, возле Павловска. Мама работала на плодово-ягодной селекционной станции, у нее был выведен красивейший сорт: черная смородина под названием «Нарядная», с огромными кистями ягод. Но мама приносила не только ее, но и нежную малину, которую невозможно было пальцами брать, только ложечкой, и спелую вишню, сочащуюся. Когда мы, под взглядом счастливой мамы, весело соревнуясь, быстро съедали все, на клетчатых коробках, сплетенных из лыка, оставались отпечатки ягод.

Покинув молодых еще до рассвета, я ехал на брякающем троллейбусе через Неву. В начале Невского автобус остановился, от дома недалеко. Шел мимо «Палаццо Медичи» (точная копия) – бывший банк… Много чего было тут, теперь – отель. Огромные полукруглые окна, еще темные. И вдруг – сиянье! Над стильным баром, на длинных ниточках сияют мятые мои пузырьки! Вон зеленая елка, бордово-коричневый бегемот, синий сторож. Лишь жалкие копии, разумеется. Но я счастлив. Вот – результат. Жизнь прошла. Но не мимо!

И вот я дома. Спать уже ни к чему. Светает. Все тает.

14

Прошло еще двадцать лет. Кто-то сверлит мне голову! И я знаю – кто. Непрекращающийся евроремонт наверху. Но интеллигентно сверлит… делает паузы. Минуту. А то и две. Культурнейший человек сверлит!

Пора и нам за свое. Сначала – водные процедуры. Замена памперсов. К счастью – не мне. К несчастью – ей. Потом чай. Светский разговор.

– Тебе, Нонна, вообще уже нельзя пить. Особенно – чай. И есть. Ты уже не контролируешь себя!

– Ну, и не корми! – подняла гордый свой профиль.

– На памперсах разоримся!

– А что это? – холодно поинтересовалась.

– Это то, что ежеутренне меняю на тебе… не с лучшими ощущениями. И в чем ты сейчас.

– Спасибо, Венчик! – кротко произносит она…

И всё? Полное счастье? Можно, конечно, расстроить ее, а потом успокаивать. Зачем? Как говорил друг мой, алкаш, вне зависимости от того, что он видел, открывая глаза: «С добрым утром, дорогие товарищи!»

И спокойно, без эмоций, диктую план:

– Значит, так. Кроме завтрака – ничего не едим. И не пьем. Особенно вечером.

– Хорошо, – соглашается она. – Но ты, Веча, ешь, ешь… А я не буду!

Кивает головкой-огуречиком, уже почти без волос.

Что я, жлоб – есть один? Но – хочется. А она, терпеливо держится и не жалуется. Вот молодец. И мне становится ее жалко. И немножко себя.

– А давай – нажремся! В хорошем смысле этого слова! – вдруг говорю я.

Будем счастливы! Хоть недолго. И будь что будет – потом. Со всеми вытекающими последствиями. Но убирать уже легче: сам виноват!

Сходил к профессору Фельдману, посоветоваться по этому вопросу, а он вдруг обрадовал:

– Поздравляю вас! Вы имеете все самое лучшее, что только можете иметь в вашем возрасте!

Вдохновил. Всю жизнь я стремился к лучшему и вот, уже почти на финише, – достиг.

Ну, что? Новый ослепительный день?

За продуктами я хожу сам. Передвигаться – полезно. Зато вижу вполне конкретно, как постепенно разрушается жизнь. По крайней мере – моя. Исчезает ценное! Моя любимая кожаная сумка, с которой я блистал по странам и континентам, стала потертой кошелкой, и отскочил бегунок с молнии, и сумка распахнута. Жизнь нараспашку! И при этом – пуста.

К другу Ашоту пришел. Он тоже поизносился за десятилетия, бывший жгучий красавец. Но – как король в своем королевстве на троне сидел. Завидую ему. Протянул свою властную руку:

– Давай.

Помял, подергал.

– Извини, дорогой! Теперь уже не делают таких бегунков. Забирай свою сумку.

– На помойку?

Как всю мою жизнь?

– На видное место поставь. Память будет!

– А… новую молнию вшить? – задаю свой жалкий вопрос.

– Зачем? У тебя настоящая сталь! Таких молний больше не делают! Пластмассу хочешь поставить? Не позорься! Возьми!