Выгребная яма
Шрифт:
Чем меньше в мире остается глашатаев правды о польско-еврейских связях эпохи Холокоста, тем сильнее Салон (местный и международный) внедряет релятивистскую систему двойных стандартов, касающихся институций, равно как инициатив, защищающих доброе имя данного народа. Еврейская Противоклеветническая Лига, следящая за тем, чтобы на евреев не клеветали, тешится (при содействии Салона) неустанной поддержкой Необходимость существования Лиги приняла характер догмы), тем временем, действующая по ее образцу польская организация "Редут Доброго имени" постоянно оплевывается как шовинистически-националистическое сборище польских агрессивных цензоров (аналогично Салон размозжил польское "постановление об Институте Народной Памяти", обвиняя его в деспотизме при применении ножниц). Защитников в мире у нас немного, здесь следует поблагодарить еврейского историка Нормана Финкельштейна, автора работы "Большая хуцпа. Об имитации антисемитизма и фальсификации истории" (2006).
Фальсификацией истории сегодня занимаются, в основном, "социальные сети", ежедневно подкармливаемые миллионами образчиков лжи бессовестными мошенниками. Петр Грохмальский [116] : "Исследователи из Массачусетского Технологического Института установили, что лживые сообщения расходятся в Сети со скоростью, почти на порядок большей, чем тщательно проверенная информация. В киберпространстве один порядок величины означает громадную информационную пропасть" (2021). Компьютерные технологии дают возможность фальсификации не
116
Петр Грохмальский (Piotr Grochmalski, 1957) – польский журналист, военнный корреспондент, политолог, эксперт по вопросам безопасности и преподаватель. Работает на Кафедре Европеистике на факультете Наук о Политике Университета Николая Коперника в Торуни.
ЗАВЕРШЕНИЕ
Оскар Уайльд:
"Мир, по сути, это сцена, вот только пьесу играют плохие актеры".
Николас Гомес Давила:
"Бремя этого мира можно удерживать, только стоя на коленях".
Христианский консервативный английский писатель Гиберт Кит Честертон еще перед Второй мировой войной в своем тексте "Ортодоксия" сказал: "Мир – это цитадель нашего рода, со знаменем, развевающимся на башне. Чем больше она рушится, тем более мы не должны ее покидать". Другой мой любимый прозаик из той же, довоенной эпохи – это француз, Антуан де Сент-Экзюпери, последняя книга которого называется (это какое же совпадение!) "Цитадель" и несет то же самое послание не покидать "цитадели", только защищать ее изо всех сил. Именно этим я и занимался в течение более полувека, изредка применяя огнестрельное оружие (Намибия, Хорватия), зато часто занимаясь писательским ремеслом, ибо перо – это мое основное оружие, именно ним я сражаюсь против Зла, подтачивающего земной шар. Посему: раз я защищаю Цитадель (очередным доказательством является том, который вы сейчас читаете), то это означает, что цитадель я не сдаю. Зато я давно уже покинул ряды ее защитников, ли, иначе говоря: я никогда и не стоял в рядах, пускай даже саых славных, предпочитая сражаться самостоятельно, в одиночку.
Когда я решил, что мир – это твердыня, требующая – в результате множества левацких угроз - обязательной жесткой обороны? Очень рано (еще подростком), что является настолько странным, поскольку сам я человек довольно-таки нерешительный, словно женщина. И всегда был таковым, все время меня мучили различные дилеммы; например, я никогда не мог решить: Уильям Шекспир или Элвис Пресли (поскольку оба феноменально рассказали все о жизни. С бабами было точно так же – никогда не мог выбрать: Нефертитити, Рита Хейворт или Катрин Денев. Но вот с принципами никаких проблем не было – с самого детства (достаточно взрослого) я понимал, что для шара, кружащегося вокруг Солнца, нет ничего более важного, чем то, что Шатобриан называл "Гением Христианства" в своей кгиге "Genie du Christianisme" (1802). Этот факт я понял намного раньше, чем прочитал трактат француза, и намного раньше, чем познакомился с сентенцией Давулы "Католицизм – это и есть цивилизация христианства" (1986). У меня не было никаких сомнений, с тех пор, как понял, что Десять Заповедей – это шедевр, проявление чистой гениальности, как "Пиета", созданная резцом Микельанджело, как маневр Наполеона под Аустерлицем, уничтоживший русскую армию; как "Пан Тадеуш" Мицкевича и "Бенёвский" Словацкого, и как сказочная шестая партия Фишера в решающем матче со Спасским. Католицизм – это не "l'esprit de l'epoque" французов или "Zeitgeist" германцев, упоминающие черты какой-то эпохи, но свет всех времен, когда воссиял. Библейский "град, сияющий на холме". Отсюда, собственно "христианская цивилизация" или же "латинская" – и есть та священная твердыня, которую необходимо, тем более, защищать, чем сильнее она крошится под напором левацтва.
Во вступлении к этой книге я написал, что битва эта уже проиграна, так почему же я до сих пор сражаюсь? Потому что всегда мне нравилась (и всегда руководила мной) английская фразочка "Джентльмен берется исключительно за проигрышные дела". В свою очередь, моя уверенность что дело (защита твердыни, о которой шла речь выше) является проигранным, основывается на двух "законах Мерфи". Первый из них звучит так: "Если что-то может сломаться, то оно наверняка сломается". А второй: "Любая сложная проблема, оставленная самой себе, преображается в еще более сложную". Наша (западная) цивилизация ломается все сильнее, а поскольку "добрые люди" оставили этот процесс самому себе (стихиям, энергетикой и направлениями которых управляет левацтво), ситуация будет становиться все хуже. Когда я об этом думаю, мне хочется ругаться, употребляя "гадкие слова", как это делают американцы, которые в безнадежной ситуации говорят, что шансы таковы, какие имеются у ""frozen dick in hell" (у замороженного члена в преисподней). Русские тоже метафорически применяют мужской половой орган, когда клянут жизнь или мир, как в диалоге между простым солдатом и армейским политруком. Политрук резко спрашивает [117] :
117
По-русски, но латинскими (в оригинале) буквами.
" - Курить будешь?
– Не буду.
– А водку пить будешь?
– Не буду.
– А ебать будешь?
– Не буду.
– А жизнь за Родину отдашь?
– Отдам. Нахуя мне такая жизнь?!".
Да и поляки не презирают данную паратрансцендентную терминологию. Цитирую боевую пес"ню Самообороны" (была такая партия):
"Страна тут вся твоя и моя,
Не наебет нас никто и ни в хуя!"
У читающих сей текст дам прошу прощения за то, что не заменил
ко-какие словечки многоточиями, только замена многоточиями эвфемизмов утратила смысл, учтя всеобщее расслабление (пардон: одичание) обычаев, все это пидорско-гендерное извращенчество человечества, которым угощает нас Салон. Не надо иллюзий – левацтво обвело всех нас вокруг и послало на "dick". Во многих отношениях Зло остается таким же с пещерных времен – "big fucks small" (большой всегда угнетает, или не обращает внимания, на меньшего). Только новые времена принесли новый Апокалипсис обычаев, официальный, чиновничий, кодексный, утвержденный законодательством все большего числа государств (и предлагаемый салонными СМИ) этический Армагеддон как воплощенный Рай. Поэтому моя книга – это, используя слова евангелиста Матфея (III/3) – "vox clamantis in deserto" (глас вопиющего в пустыне [118] ). Та самая палка, которой не завернуть сточные воды, плывущие по реке. Чтобы это сделать, следовало бы иметь глобальную власть.118
В Новом Завете эту фразу употребляет Иоанн (1:23), который ссылается на Исайю (40:3).
Кстати, о власти. В художественном фильме Джея Роуча "До самого конца" (All The Way 2016) – о президенте Линдоне Б. Джонсоне и преодолении им гражданских прав, играющий президента Брайан Кренстон говорит: "Любой жаждет власти – кто это отрицает, тот лжет". На первый взгляд данная фраза (авторства сценариста Роберта Шенккена) кажется настолько банально правильной, что представляет собой трюизм. Тем не менее, я все это отрицаю! И с моей стороны это не ложь, инсинуации, попытка лезть из кожи вон – я никогда не желал власти, избегал ее, хотя мне ее предлагали, искушали и манили ею. Я был уж слишком романтиком, психическую конструкцию которого хорошо объясняет немецкий историк искусств Рихард Хаманн: "Для Романтизма типичным является исходящее из культа гения XVIII века признание веры в творчески гениального цыгана, который, наполненный высшим духом, презирает мир со всеми его богатствами, не исключая почестей, чтобы защищать свою внутреннюю свободу, независимость от дел внешних. Это позиция, наполненная иронией и сарказмом по отношению к жизненной реальности, притесняемой людской низостью и так называемой "злобой мертвых вещей". Появляется новый вид отторжения, одиночества, индивидуализма – чудачество "образованного человека". Этот оригинал замуровывает себя в собственной "башне из слоновой кости" как писатель и читатель, художник и поэт, библиофил и собиратель редких изданий" (1932).
Такого вот "оригинала, замурованного в собственной "башне из слоновой кости"" философ Ян Мачеевский назвал "аристократом": "Аристократ не боится тишины, ему любопытно, что он сможет услышать в ней о себе. Ему известно, что он не только в ней не исчезнет, но станет в большей мере самим собой (...) Он живет и действует ближе к покойным, чем к живым. Таким образом реализует следующий пункт из перечня забрасываемых в его сторону оскорблений - косность (...) Когда все вокруг упаиваются новыми возможностями, аристократ от них уклоняется (...) Аристократ презирает успех. Если, совершенно случайно, он у него случится – он сносит это терпеливо и с достоинством, стараясь не запутаться в его сети (...) Демократия без аристократов становится нечеловечной. В ней не хватает тех, которые ей сопротивляются" (2019).
Сегодня уже нет демократии (и всяческой иной "тии") без компьютеризации, то есть, без Интернета. Сколько есть таких, которые, как я, этому сопротивляются (у меня нет и никогда не было компьютера, лептопа, смартфона и т.д.), "уклоняясь от новых возможностей, которыми все упаиваются"? Эта моя последовательная бескомпьютерность/безинтернетность является продуманной, открытой формой противо-сетевого отчуждения, которая должна защищать мою личную свободу перед всяческим кибервмешательством, киберслежкой и т.д. Перед тираническим присвоением моего внимания, моих эмоций, моего времени. Цитированный выше Ян Мачеевский очень верно заметил, что жизнь человека, привязанного к Интернету – "это жизнь раба, жизнь слепца, ведомого за руку алгоритмами", а так же, что в результате кибернетизации мира Интернетом, "уже не существует приватности, в которой можно было бы спрятаться перед его всепожирающим духом, уже некуда отступать" (2021). Почему же, есть, а я – отступив в келью своего дома, будто в крепостную башню – являюсь доказательством тому. Параллельным способом охраны собственной приватности является радикальное сужение круга лиц, которых встречаешь часто, то есть тех, с которыми имеешь более или менее близкие отношения – группы знакомых и приятелей. О том, что ценой полной суверенности становится одиночество, писал французский прозаик Бенжамен Констан "Независимость приводит к одиночеству" (1806). Современный ему германский философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель в своей "Феноменологии духа" (1807) убеждал, что только лишь освобождаясь от собственного окружения, человек может обрести свободу. Модернистский ("младопольский") лирик Казимеж Прерва Тетмайер провозглашал: "Одиночество вырабатывает силу - сильный человек стоит сам". Чешский левацкий философ Славой Жижек признался журналисту "Франкфуртер Рундшау": "Так, я сторонюсь людей, я мизантроп" (2012). И в последний раз польский философ Ян Мачеевский: "Классики современной философской мысли убеждали, что отдаление от иных людей – это единственный путь к тому, чтобы из животного стать Богом, сотворить себя заново" (2017).
И таких цитат – говорящих то же самое – я мог бы привести еще много. Из всех подобных высказываний, известных мне, одна была для меня особенно существенной в течение множества лет, можно сказать – она была ведущей. Французский прозаик/драматург Альбер Камю написал перед самой своей смертью (эти слова были найдены на страницах черновика к "Первому человеку"): "Благородство профессии писателя заключается в сопротивлении, которое ставится нажиму, то есть в согласии на одиночество" (1959). Сегодня с моей стороны это мировоззренческое сопротивление, которое я оказываю террору "политической корректности" и тоталитаризму (в том числе, и цензурному) "сетевых" мегакорпораций; ранее это было политическое сопротивление (хотя и мировоззренческое) в отношении к коммунистической системе (коммунистическая цензура была тотальной, но сегдня кажется ничтожной при цензурном тоталитаризме "сетевых" корпомолохов. Сентенция Камю вспомнилась, когда я получил от члена правления TVP, Мачея Станецкого, письмо, которое он направил мне 4 марта 2019 года, в дату показа по телевидению моей пьесы "Цена", где, среди всего прочего, писал: "С отдаленных времен призванием людей пера было провозглашение неудобных правд, вопреки всяческому нажиму и цензуре. Сегодня официальной цензуры уже нет, но имеются стадные установки, подчинение неформальным группам интересов, которые определяют границы дискурса.. Это грех многих польских чиновников, которые предпочитают хором повторять банальности, а не в одиночку идти против течения. Это явление Александр Солженицын в своем знаменитом выступлении в Гарвардском Университете 1978 года назвал "закатом отваги". Ваши гигантские труды являются отрицанием этой тенденции. Пан был непокорным писателем в эпоху ПНР, пан остался таким же и в III Жечипосполитой. Когда-то пан мастерским образом обходил цензуру. Потом вы зрабро боролись с квази-цензорскими практиками, таким как политкорректность в ее различных проявлениях. Пан реализовал и реализует писательское призвание, понимаемое, среди всего прочего, как выбивание хорошего настроения из общественного мнения". Это последнее предложение относится к фундаментальной свободе слова, которую Джордж Оруэлл, британский бьющийся с тоталитаризмом писатель ("1984", "Звероферма") сформулировал так: "Окончательная свобода слова означает право говорить людям того, чего они не желают слышать".