Выпускник

Веду себя странно, на меня начинают обращать внимание.

Конечно, я молодой человек, хорошо одетый, студент, корочка имеется при себе. Могу прикинуться стилягой или фарцовщиком, утюгом, или фирмачом, на худой конец. Сказать, что пришел обменяться с иностранцем модными товарами.

Кому сказать? Кэгэбисту?

Если бы я владел в совершенстве «Закосом» под фирмача, это одно дело, а так понимаю, что представляю из себя подозрительный элемент.

Осознаю, что надо поработать дома перед зеркалом с лицом, чтобы никто и никогда не мог прочитать на нем страха или робкого намека на Макара Сомова, а не на Майка Сандэрса.

Вся суть в том, что у советских людей слишком советские лица — серьезные, пасмурные. Несмотря на то, что мы живем в 1976 году — в эпоху Брежнева, в счастливое время «застоя» и стабильности, в спокойноевремя — лица граждан остаются напряженными.

Хотя, я заметил, что не такие уж люди и закомплексованные в 1976. Заметно раскрепощенные для СССР, уже знают про всякие свободы. Многие из них безбоязненно фарцуют и учатся зарабатывать. И менты, судя по тому, что ко мне еще не подошли, не такие уж злые.

Конечно, кодекс строителя коммунизма окружающие знают на зубок, и во многих жив этот коммунистический код. Взять к примеру Аню Веселову и ее жениха — у них в крови вся эта коммунистическая утопия.

Мимо меня проходят две приятные женщины, явно советские, с приятными формами, аккуратно одетые.

Одна из них ненароком задевает меня.

— Вы стоите здесь уже десять минут, на вас внимание обратили, — кивает в сторону молодого, еще зеленого кэгэбиста. У него на лице написано, что он из органов.

— Мне нужны джинсы для моей девушки, — говорю полную чушь абсолютно безапелляционным тоном.

Молодая женщина смотрит на меня странным взглядом.

Знаю, что горничная в гостинице с иностранцами имеет ограниченный доступ, ну что она может? Собрать журналы, книги и прочую фирменную мелочь, которую иностранец всё равно выбросил бы в мусор, уезжая домой. Ну продаст она это всё добро через «утюга», заработает на этом копейки.

Доступа к телу иностранному у нее нет, она же в отличие от фирмачей не знает ни одного иностранного языка, поговорить не может. Впрочем, ей и не позволено открывать рот. За это могут и уволить, и заподозрить в антисоветчине.

— У тебя валюта есть? — неожиданно спрашивает темноокая красавица.

А вот это уже поворот в нужную сторону. Душа поет от радости. Неужели мне фортануло? Она же могла не спросить про валюту, для покупки можно и рублями обойтись. Но у женщины, видать, свой интерес в этом деле.

— У меня есть деньги для обмена на валюту, — очень тихо говорю я.

Кэгэбист нервно теребит полы пальто, глядя в нашу сторону.

И меня что–то торкает в грудину.

Что, если дамочка эта вовсе не горничная, как я решил, почему–то, а подосланная? Очередная Мата Хари или Маруся Климова?

— Подождите на улице, к вам выйдут, — сообщает мне дамочка, и спешит вслед за своей подругой.

Весь этот диалог происходит очень быстро, и занимает всего пару минут. Но я осознаю, что успеваю вспотеть. Ладони мокрые после разговора.

Вытираю их друг об друга.

Только в последнее мгновение вспоминаю, что в кармане хранится дорогой платок, купленный для того, чтобы стопроцентно сойти за советского человека.

Лезу в карман, и тут у зеленого кэгэбэшника сдают нервы. Он бросается ко мне со всех ног.

— В чем дело? Вы к кому? Не нравитесь вы мне, — говорит строго, буравя меня глазами-льдинками.

Говорить ему о том, что он мне тоже не нравится, я не собираюсь, мямлить также, поэтому заканчиваю действие — достаю платок — большой белый в клетку, вытираю руку.

— Испачкал, когда помогал девушке с пола подобрать сумку, — говорю четко и ясно.

— Понятно, — цедит тот.

— А чего здесь крутимся, — снова с головы до ног осматривает меня.

— Я студент журфака, внештатный корреспондент одного из московских изданий. Нам дали задание изучить иностранцев и написать работу на тему, чем отличается советский человек от буржуя.

— Хорошее задание. Не знал, что такие бывают.

— Бывают, — вру с таким яростным настроем, что кэгэбистпроникается ко мне доверием.

— Если уже изучил, то иди давай. Не хочу, чтобы на тебя пожаловались, что ты глазеешь тут на иностранцев, как на обезьян в цирке.

— Хорошо.

Делаю морду кирпичом, иду на выход, подталкиваемый плечом кэгэбиста.

Уже на улице, пристраиваюсь к монолитной стене здания, вдыхаю с облегчением.

Хотя еще рано. Зачем я мучился, полдня убивал — результата–то явно пока нет.

Нащупываю в кармане пятьдесят рублей. На джинсы явно не хватит, цена за одну пару за сотку зашкаливает, впрочем, они мне ни к чему. Главное, с валютчиком встретиться.

План у меня такой, как только начнется обмен, я ему ксиву ментовскую суну в рожу, и наеду:

— Сдавай мне имена звонаревских парней, а лучше сразу расскажи, с кем у него контры были. Ну и всё в таком духе.

Спустя пять минут рядом со мной возникает всё та же молодая женщина в форме горничной, которую я вижу из–под темного короткого пальто. На ногах у дамочки по–прежнему туфельки, и моя взгляд невольно поглаживает ее стройные щиколотки.

Хороша шельма!

Скольжу по миловидному личику, касаюсь взглядом алых полуоткрытых губ.

— Ну?

— Гриша приболел, завтра будет валюта. И джинсы завтра.

Гриша?!

— Игнатов Григорий? — спрашиваю вслух.

Глава 18

— Вы его знаете?

— Я уже менял у него, — быстро вру.

— Приходите завтра в четыре, он будет здесь. И джинсы ваши.

— Спасибо, милая девушка, — улыбаюсь ей. Она сладко улыбается в ответ, а я думаю о сексе с ней.

Какого ляда? Она такая сексапильная, что мозги отключаются.

Ну точно советская Мата Хари.

Девушка исчезает в дверях гостиницы, а я топаю пешком к автобусной остановке. Правда, за раздумьями не замечаю, как прохожу мимо, и прямиком с Тверской дуляю к МГУ, не раздумывая, сколько часов смогу пройти.

Итак, что мы имеем?

Гриша каким–то образом вошел в банду Звонарева?

Или он сразу там был?

Запчастей у этой головоломки так много, и раньше мне казалось, что они — разные. Но теперь я осознаю, что всё больше совпадений в этой истории, и все ниточки ведут к Марине Ольховской.