Высшая мера

двое. Они принесли лед. Лед. Это было первое острое и жгучее ощущение Зайцева в это утро. Лед. Смерть.

Яков Егорович умер. Якову Егоровичу в гроб положили лед. Яков Петров — огонь, страстность, неугасимое

пламя, черные, с отблеском угля антрацита глаза и лед в дубовом гробу, в продолговатом ящике. Лед и пламень.

Зайцев знал, что еще год назад, как бы в завещание, Яков Петров сказал “сжечь”. И завтра багажный вагон

увезет тело Якова Егоровича в Москву для огненного погребения, а через два дня Яков Петров уйдет в огненное

жерло, во всесжигающее пламя и сам обратится в пламя и пепел…

Рабочий лежит на постели в цветах,

Очки на столе, пятаки на глазах,

Подвязана челюсть, к ладони ладонь,

Сегодня — в лед, а завтра — в огонь.

“Сегодня в лед, а завтра в огонь”, в пламя, в стихию Якова Петрова. За горячность и страстность и

неугасимую молодость любили Якова Егоровича и еще любили за то, что он был замечательный человек из того

класса, который должен владеть миром. Ученый Зайцев, окончивший два факультета и военную академию,

понимал, что именно таким скромным, чистым, верным и пламенным представляли себе революционера-

рабочего несколько ушедших поколений и таким он пришел в мир и ушел из него, называясь Яковом Петровым.

Так думал Зайцев и удивлялся тому, что ему приходили в голову именно эти, использованные, много раз

сказанные слова, которые он так не любил в газетах и надгробных речах.

В гору, в облаке белой пыли, к вилле бывшего табачного фабриканта поднимались четыре грузовика. На

последнем грузовике солнцем и золотом сияли трубы музыкантов. Грузовики остановились у ворот. Из

грузовика на землю прыгали юноши и девушки. Другие принимали цветы и венки из миртов. Затем они

выстроились по четыре в ряд. Иван Иванович Зайцев переоделся в военную форму. За месяц он отвык от нее.

Он взял ее с собой на случай поездки верхом, в горы. Но когда он натянул сапоги, затянул пояс и одернул

гимнастерку, он сразу сросся с этой одеждой, вошел в эту одежду, к которой привык за последние десять лет. На

площадке перед домом стояли люди, приехавшие из города. Музыканты негромко пробовали инструменты.

Двери зала были открыты настежь. Юноша в золотой тюбетейке и с черно-красной повязкой на рукаве

посмотрел на алую эмаль и серебро ордена на груди Зайцева и тихо сказал:

— Почетный караул.

Рядом с Зайцевым стала Ася Морозова и двое в синих блузах — рабочие электрической станции. “Пошли”, —

сказал разводящий, и они вошли в зал. Зайцев подходил справа, и, посмотрев через плечо, увидел черные с

сединой пряди волос, острый желто-серый профиль и сжатые в нить губы Якова Петрова. Выше, он увидел

алую повязку, светло-золотые волосы и синие, печальные и внимательные глаза Морозовой. Он перевел взгляд

на знамена и алые гвоздики, поднял голову, выпрямился и сказал себе “смирно”. Какая-то щекочущая влажность

накипала у него в углах глаз. Он судорожно сжал губы, еще раз сказал себе “смирно”, вытянулся во фронт и

застыл. Торжественно и скорбно запели трубы.

“ П А РАД И З ”

В Берлине, на обратном пути, я снова остановился в пансионе господина Эшенберга на Таунценштрассе.

Пансион Эшенберга мало походил на пансион. В сущности, это — большая, немного запущенная квартира, в

которой до инфляции, повидимому, жили состоятельные люди. После инфляции здесь поселился господин

Эшенберг и сдавал комнаты приезжающим. Господин Эшенберг дал мне два ключа, похожие на ключи от

Варшавы, врученные Паскевичу-Эриванскому. Эшенберг объяснил мне, как обращаться с ключами, чтобы

после девяти часов вечера проникнуть в пансион. Он показал мне комнату с балконом, выходящим на две

улицы. В комнате все выглядело, как четыре месяца назад: монументальная кровать, высокие, пышные, взбитые

подушки и пуховики, зеркальный шкаф и мраморный умывальник, кружевные занавески, этажерки и

швейцарские пейзажи по стенам. Все сияло сравнительной чистотой и умиляло особым уютом, созданным

старенькими, уютными вещами, о которых много заботятся. Господин Эшенберг наружностью походил на

профессора провинциального университета. Седой, гладко выбритый, благодушный старичок обмахивал пыль

щеточкой из перьев, похожей на султан итальянского берсальера. Не знаю, где собственно жил сам господин

Эшенберг, где была его комната, но с шести часов утра он находился рядом с моей комнатой, в том углу

коридора, где поставлена белая садовая мебель. Здесь находился камин и на каминной полке в черной рамке —

портрет молодого человека в военной форме. Над портретом, тоже в черной рамке, висел красивый диплом

королевского прусского казначейства, выданный господину Эшенбергу в благодарность за то, что в 1916 году, в

год войны, он добровольно сдал королевскому казначейству сто золотых марок. В этом же году он отдал

Прусскому королевству и Германской империи своего сына, который погиб под Верденом. По утрам господин

Эшенберг читал газету “Крейц-цейтунг”, “Крестовую газету”. Каждый день он читал ее вслух, вполголоса,

мохнатой, черной круглой собаке, у которой шерсть торчала во все стороны, как мокрые перья. Эта порода

называется “ризеншнауцер”, Мюнхенский ризеншнауцер. Собака имела свирепый вид, но была умна, добра и

благовоспитанна.

— Also, Рекс, — начинает господин Эшенберг, и читает собаке от слова до слова передовую статью, —

also, ты понимаешь, чего они хотят: они хотят погубить Германию.

Трудно сказать, кто именно хотел погубить Германию: ротфронт, коммунисты, а может быть, социал-

демократы, или центр. Ризеншнауцер стучал коротким, твердым хвостом о пол и строго смотрел из-под своей