Высшая мера

кубическая арка с голубым и чистым просветом внутри, как будто тут кончался город и дальше была голубая

даль, а не другие улицы и другие дома. У Ронд Пуэн задержал конный полицейский. Пешеходы, перепрыгивая с

островка на островок, медленно переходили широкую, обмелевшую реку улицы. Миша Тэрьян держал перед

глазами часы и тихо ругался. Стрелки пододвинулись к часу. За Ронд Пуэн улица менялась. Зеркальные витрины

автомобильных магазинов отражали и повторяли солнце. Саженные буквы реклам отвоевывали каждый

свободный метр фасадов и футляры строящихся домов. Люди совершенно бесцельно бродили по тротуарам и с

рассеянным видом сидели на верандах кафе.

— Здесь, — сказал Донцов и постучал в стекло шоферу.

— Ну, ни пуху, ни пера.

Донцов рассмеялся. Автомобиль остановился у подъезда отеля “Клэридж”.

II

У Ивана Андреевича было необыкновенное представление о роскоши. Однажды в жизни он был в

Зимнем дворце, но это было на следующий день после выстрелов “Авроры” и ночного боя на Дворцовой

площади. Затем в двадцатом году штаб его дивизии занимал дворец князя Сагнушко на Волыни. И в Зимнем

дворце и во дворце Сангушко наследили тяжелые солдатские сапоги. На малахитовых столах лежали

расстрелянные гильзы, караваи черного хлеба, а поверх них — солдатский жестяные манерки. Все же Иван

Андреевич понял, что простор и глубокая перспектива пустынных двухсветных зал, бронза канделябров,

хрусталь люстр и мрамор колонн — это и есть роскошь. Вестибюль отеля “Клэридж” почти не изменил

представления Ивана Донцова: величественная колоннада вестибюля, бар, напоминающий тронный зал,

жемчужины светящихся в расписном потолке люстр, зеркальный блеск полированных стен — это и была

роскошь. Стены отражали Ивана Донцова и сопровождающего его, грузного, рыжего с сединой, мистера Фолл.

Элегантные, похожие на актеров из великосветской фильмы, парочки совершенно неслышно шли им навстречу

по голубому и мягкому ковру. Человек в темно-зеленом фраке с золотым аксельбантом, переставляя ноги, как

автомат, бежал впереди, и, пока они шли, Донцов соображал, что величие и импозантность этого здания

происходят главным образом от удивительной чистоты, от натертых до сияния зеркал, стен, хрусталя, бронзы и

стекла. Уют, симметрично-спокойные линии, перспектива коридоров напоминали ему первый класс

трансатлантического парохода. Первый класс он видел однажды в открытый иллюминатор, в доках Гамбурга,

когда чинили обшивку парохода “Кайзер Вильгельм”. Коридор упирался в тяжелую, белую с золотым ободком

дверь, человек в зеленом фраке распахнул обе половинки двери и отодвинулся в сторону. Фолл пропустил

Донцова, и Иван Андреевич увидел зал, в котором при случае можно было разместить батальон пехоты.

Противоположные двери распахнулись, два человека: один высокий, худой с зачесанными назад седыми

волосами, другой — худой плоский человек с выбритой верхней губой и русой квадратной бородкой вышли на

встречу Донцову.

Донцов узнал Артура Ричеля по портретам, по бледным оттискам стертых клише вечерних газет. Сначала

он показался Донцову моложе, чем на фотографиях; только нижняя часть лица, мягкий и круглый подбородок и

сухая старческая шея выдавали годы Ричеля. Человек с русой бородкой согнулся и протянул обе руки Ричелю,

тот взял его обе руки одной левой, а правую протянул Донцову, и Донцов пожал холодную, сухую, с

деформированными суставами, руку старика. Мистер Фолл невозмутимо и почти незаметно переменил

диверсию и оказался впереди человека с русой бородкой, оба пошли к выходу, между тем Ричель, не выпуская

руки Донцова, повел его в боковую дверь. Другая комната была маленькой гостиной, но здесь почему-то стояли

стоймя высокие чемоданы и на сдвинутых столах лежали пестрые, разрисованные картоны. Похожий на Фолла,

но совершенно лысый человек рассматривал на свет рисунки. Ричель взял этого человека за борт пиджака:

— Вилэм, переведите мистеру Донцов…

— Я говорю по-английски, — сказал Иван Андреевич.

— Хорошо, очень хорошо… — И Ричель улыбнулся усталой и неожиданно приятной улыбкой. Он стоял

против света, и Донцов мог рассмотреть седые, редкие, зачесанные назад волосы, прозрачные, почти белые,

глаза с неуловимой, вспыхивающей и погасающей точкой в середине зрачка и мягкий, круглый, старушечий

подбородок. Концы черного галстука высовывались из- под острых, торчащих углов старомодного отложного

воротника. Мешковатый, двубортный пиджак висел, как на вешалке, и в костюме была небрежность,

неаккуратность, причуда, ставшая привычкой.

— Не обращайте внимания на эти рисунки, — продолжал Артур Ричель, похлопывая Донцова по руке

выше локтя. — У вас хорошие мускулы; только что у меня был Майльс, большой художник, великий мастер. В

Европе и у нас он стоит очень дорого, вы видели его работы, не правда ли? — Они шли об руку, и Донцова

удивлял звонкий, почти молодой голос старика.

Что это — юношеский жар, молодой задор, чудом сохранившийся у шестидесятилетнего старика, или

искусственное, временное возбуждение?

Они вошли в столовую. Окна, вернее все стены, были совершенно закрыты тяжелыми, непроницаемыми

для света драпировками, и одна люстра из черного металла бросала правильный световой круг на скатерть,

серебро, хрусталь и цветы. Стол был круглый и очень большой, но были накрыты только три прибора.

— Сядьте рядом со мной, мы обойдемся без переводчика.

Только сейчас Донцов увидел, что в тени, за световым кругом, вдоль дубовой панели, стояли люди.

Металлические пуговицы их фраков неподвижно блестели в темноте. Донцов молчал и следил за тем, как

Ричель подносил к губам бокал с минеральной водой и как цепко охватывали стекло желтые, бескровные