Взлетают голуби

Матушка, то есть тетя Роза, рассказывает Чилле ту же самую историю, которую не так давно поведала – нет, не нам, а своим цветам после звонка тети Ицу.

Я смотрю в окно, не замечая ни болтающейся на нем пленки, ни лоскутной занавески, и слушаю, слушаю мягкий, спокойный матушкин голос; она рассказывает историю одной молодой женщины, которая хотела бы выучиться на учительницу, но куда там, в семье на это не было денег, да и отец ее не видел в этом никакой необходимости: учиться, девке! – у нее уже было много ухажеров, но она дала себе зарок, что если на учительстве придется поставить крест, то хоть какую-то специальность она все же получит; в лавке, куда она пошла ученицей, она познакомилась с одним человеком, который был не такой, как другие мужчины (если честно, то любой человек чем-то непохож на других, говорит матушка и смеется), звали его Имре Тот, и если хочешь знать, почему эта молодая женщина в него влюбилась, то у меня один ответ: он любил пошутить, и так он хорош был, когда шутил, говорит матушка, что я тебе этого передать не могу. И тут забрали Имре в армию, на два года, служил в Хорватии, у молодой женщины на Троицу случилось несколько дней отпуска, и она, недолго думая, села в автобус и поехала к нему, отец ее был в ярости, она, конечно, не сказала ему, куда едет, но отец все равно ругался и кричал: с какой стати дочь отправляется одна черт-те куда, он, должно быть, что-то все-таки заподозрил, видя лицо дочери: не смогла она с собой совладать, скрыть сияние в своих глазах; мать ее защищала: мол, оставь дочь в покое, если сейчас не отпустишь, то потеряешь навсегда. И вот сидит девушка в автобусе у окна и впервые в жизни чувствует себя свободной, пусть отец меня до полусмерти изобьет, все равно не пожалею о том, что сделала, думает она, и ей совсем не страшно; пять раз ей приходится пересаживаться, и каждую минуту она думает о своем Имре, о том, как они проведут эти несколько дней. Имре встречает ее на автобусной станции, в руке у него букетик цветов, и следующие три дня были такие, что девушка никому бы не стала об этом рассказывать. Она возвращается домой, Имре дал ей обещание: как только он демобилизуется, они сразу поженятся, и все у них будет совсем по-другому, не так, как в доме отца, думает девушка, муж не станет ее бить, даже словами обижать, а, наоборот, всегда, каждый день, будет ласков и внимателен. В том году умерла ее мать, девушка тяжело это переживала, мать она любила очень, даже когда та была в плохом настроении, я сегодня себя чувствую, как старая собака, говорила мать, морща нос, или еще: похоже, это не мой день (тетя Ицу ставит на стол кофе, садится рядом с матушкой, кладет руку ей на локоть); много еще чего можно рассказать о матери этой девушки, «самой любимой мамочке», такую надпись заказала она на могильный камень, отца просто трясло от злости, это ж какие деньги, и камень, и гравировка! Но девушка сама за все заплатила, это я потому рассказываю, говорит матушка, что со смертью матери девушка лишилась всякой поддержки и защиты. Через несколько дней после похорон она поняла, что беременна. Она рассказывает отцу про Имре, но про то, что забеременела, молчит: хочет посмотреть, как отец отреагирует, а уж потом скажет всю правду. Пару недель спустя, после какой-то ссоры, он бросается на нее с бронзовым пестиком от ступки. Девушка после смерти матери стирала на отца, готовила, смотрела за скотиной; в тот день она попросила у него денег, дрова купить на осень и на зиму, тут матушка отпивает глоток кофе, прежде чем рассказывать дальше. Что, денег тебе? – орет отец и пытается ударить ее пестиком, дочь защищается, уворачивается. Через несколько дней у нее случился выкидыш. Отцу она не может рассказывать о своих страданиях, а тот, что ни день, обзывает ее последними словами. Она ждет не дождется дня, когда вернется Имре. Имре не возвращается. Лишь много позже узнала, что отец, оказывается, поехал к Имре и сказал ему, что дочь с кем-то сошлась, ему очень жаль, но как мужчина мужчине он должен это сообщить. Ну а что Имре? Девушка просто поверить не может, что Имре даже не удосужился поговорить с ней самой, поверил клевете и бросил ее на произвол судьбы.

Если ты идешь против воли собственного отца, то восстанавливаешь против себя весь мир, говорит матушка, ты должна постараться каким-то образом найти с ним общий язык, чтобы люди хотя бы чувствовали, что ты считаешься и с ними, не поступаешь только по своей прихоти. И знай: за все, что ты делаешь, отвечаешь только ты, понимаешь? (но ведь дядя Пири, он совсем другой, не такой, как отец в этой твоей истории, – однако матушка пропускает реплику Номи мимо ушей), а Чилла отвечает: да, она очень внимательно выслушала тетю Розу, она благодарна, что та пришла сюда, чтобы направить ее на путь истинный, но ей, Чилле, совсем не трудно и не мучительно жить здесь, а недавно, во сне, ей явился ангел и сказал, что это – ее истинное предназначение, жить в бедности с Чабой, ничего в этом нет плохого, и еще ангел сказал, он хоть и ангел, но летать не может, потому что у него сломано крыло, так что это для меня знак, – тут тетя Ицу вскочила так порывисто, что у нее колыхнулся живот, и ладонью принялась стряхивать что-то с платья, хотя на нем ничего не было; Чилла, заговорила тетя Ицу, ты мне ангелом зубы не заговаривай, ты скажи своему ангелу, пускай он тебе объяснит, что, если человек живет в бедности и если он опустился, это совсем не одно и то же, и не дай тебе Господь это перепутать! Ты знаешь, что моя дверь для тебя открыта, сказала тетя Ицу, только не морочь мне голову ангелами!.. Она повернулась и, не прощаясь, вышла; матушка, прежде чем последовать за ней, положила на стол две пачки сигарет, мы с Номи осторожно, отвернув головы, обняли двоюродную сестру, словно у нее была какая-нибудь заразная болезнь; возвращайся, сказала матушка, пожалуйста!

Дядя Пири не верит, что мы ходили на рынок, хотя тетя Ицу рассказывает ему в красках что и как; не верит, даже когда она выкладывает на стол дыню, желтые сочные персики, халву и туесок с малиной (водить за нос мужчин – это искусство, ему надо учиться, любит говорить тетя Ицу), если вы столько всяких сладостей выкладываете, стало быть, у вас рыльце в пушку, замечает дядя Пири, пока тетя Ицу варит ему крепкий кофе (отец все еще спит «наверху»), ах ты, ясновидец мой, отвечает тетя Ицу, я уж давно удивляюсь, чего это ты своим ясновидением деньги не зарабатываешь.

Дядя Пири кладет на стул еще одну подушку, садится, приглашает нас тоже сесть, складывает руки, молча ждет, пока тетя Ицу наполнит чашки, и, когда перед ним стоит дымящийся кофе, а все мы сидим за столом, дядя Пири, выпятив подбородок и поглаживая щетину, говорит: на прошлой войне мне прострелили плечо, пуля, слава Богу, прошла навылет, и наш милейший, наш золотой дядя расстегивает рубашку, чтобы показать место, куда вошла пуля, – с тех пор у меня левая рука всегда немного холоднее, чем правая, говорит он, отпивая кофе, и с тех пор здесь, точно в этом месте, видите? – здесь, я чувствую, когда от меня хотят что-то скрыть, и дядя Пири тянется за сво ей шляпой, берет ее и с размаху, словно козырной картой, бьет ею по столу, и его подбородок с иссиня-черной щетиной грозно выпячивается: пусть попробует кто-нибудь сказать слово поперек; дядя Пири уже забыл про себя, забыл про нас – в крепких словах и выражениях, которыми славился дядя Пири, всегда есть что-то забавное, например, когда кто-то умирает, дядя Пири говорит: все, больше у него голова не будет болеть, а однажды о ком-то, очень глупом, он сказал, что у него голова набита отрубями, и мы с Номи очень смеялись, – но сейчас мы сидим за столом смирно и даже пикнуть боимся, Номи уже давно ни на кого не смотрит, а гладит пальцем скатерть, как бы обводя узоры, а я неподвижным взглядом смотрю на искусственные фрукты в вазе возле огромного радиоприемника, и мне хочется стереть из своей памяти этот день, когда дядя Пири, превосходя в грубости самого себя, проклинает свою дочь, сошедшуюся Бог знает с кем, с бродягой, у которого ничего нет, ни ремесла, ни заработка, ни дома, только то, что в штанах, да и то наверняка не больше, чем у крота! У крота? – переспрашивает тетя Ицу, но совсем не так шутливо, не так лукаво, как она это обычно делает; да, что б он сдох, чем у крота или у ежа, если тебе так больше по вкусу! Ну ничего, теперь ждать недолго, скоро такие, как этот хрен, исчезнут к чертовой бабушке, все уж и так шепчут, что скоро война и эти недоумки будут первыми, кого призовут в югославскую армию, там таких полуцыган с распростертыми объятиями ждут, пускай они воюют, пускай умирают за сербов!.. Тут тетя Ицу хватает мухобойку и с силой хлопает ею по столу почти рядом с дядей Пири, какая жалость, вскрикивает тетя Ицу, надо же, не попала! Не было там никакой мухи, злится дядя Пири; ну да, не было, языком вот мелешь, а муху не видишь, на столе, перед своим носом? Ах ты-ы-ы, ревет дядя Пири так яростно, аж стол дрожит, ты думаешь, что любишь дочь, если отдаешь ее первому проходимцу, да еще и кормишь их обоих?

А ты, значит, любишь, если смерти желаешь тому, кого твоя дочь любит?

Могла бы и порядочного человека себе найти, говорит дядя Пири, и взгляд его блуждает где-то между ушатом для мытья посуды и календарем; потом он хватает со стола свою шляпу и вскакивает, а я виноват, что она любит такого, кто годится только на пушечное мясо? – вот так мы живем, и дядя Пири, забыв застегнуть рубаху, надевает шляпу, резким движением откидывает занавеску, что отделяет кухню от веранды, а Чилла, запомните, Чилла для меня уже умерла, кричит он и нам, и собакам, и сосед ям, слышите, знайте все! – нет больше у меня дочери… Тетя Ицу, осенив себя крестным знамением, смотрит вслед дяде Пири, а тебя-то, говорит она, тебя-то на прошлой войне не как пушечное мясо использовали, как венгра-партизана, когда тебе в полку имени Петефи даже ружья не дали? Ты со своим плечом давно все забыл, а я вот помню.

Ночью, когда все уже давно спят, Номи говорит, даже постель какой-то другой стала; или ночь, отвечаю я, и обе мы не можем заснуть, пока не начинает светать.

Миры

Мы находим купе для курящих и плюхаемся на сиденье, обе мы устали, в субботу в «Мондиале» всегда много работы (правда, не столько, как когда-то у Таннеров, но все-таки), поезд везет нас в город, не хочется мне что-то туда, говорю я, может, выйдем на следующей станции и спустимся к озеру? И не начинай, говорит Номи, ты ведь знаешь, как это бывает: стоит сесть, и сразу чувствуешь, до чего ты устала, но это скоро пройдет, полчаса, не больше. К тому же сегодня большой концерт, всю ночь джазбанды играют, не стоит такое пропускать, Ильди; и Марк, он ведь тоже там будет, как ты думаешь? Вполне возможно, и я вынимаю из сумки банку пива, хочешь?

Мы с Номи потягиваем пиво, смотрим в окно на свое отражение, да, это мы, хотя выглядим совсем по-другому, не так, как в «Мондиале», мы сейчас выглядим скорее как два парня, как неряхи-раздолбайки, считает отец и сразу начинает горячиться, он только и знает, что читать нотации двум своим дочерям, мол, и друзья у вас не те, какие надо, неподходящие друзья с неподходящими взглядами на жизнь! И я вам сразу скажу, если вы в таком виде появитесь однажды в «Мондиале»… матушка же ничего не говорит, разве что головой качает, увидев нас в таком прикиде; там, куда мы едем, никто не обращает внимания, во что ты одет, говорим мы, иногда и сами верим себе, а иногда понимаем, что врем, когда стоим перед зеркалом и смотрим, как сидят на нас темно-синие рабочие штаны, можно ли поверить, что их никогда не стирали, не гладили, не латали; а куда вы вообще собираетесь? – спрашивает отец. Туда, где нет никаких законов, там все можно, все, что не доставляет неприятностей другим, говорит Номи, а может, это говорю я; в застиранных, безразмерных свитерах мы выглядим бесполыми существами. Уж вам-то с мамой там совсем нечего делать, этого мы не говорим, но почти готовы сказать, когда отец спрашивает, не приехать ли за нами на машине, ему же хочется увидеть, что это за такое место, где нет никаких законов, это же смех один, такого не может быть, потому что законов нет только на войне, а что такое война, вы понятия не имеете, вам такого в страшном сне не снилось, и вообще: почем у мне нельзя за вами приехать, вы что, стыдитесь меня?

Папа сегодня ничего не спросил, говорит Номи, мама, видно, с ним поговорила, я вчера слышала, как она ему сказала: если ты и дальше будешь так с ними обращаться, они наверняка уйдут от нас и станут жить отдельно, а он этого, я думаю, в самом деле боится, говорит Номи. Ты думаешь? Да, уверена.

Что с тобой было вчера, спрашивает Номи и стучит согнутым пальцем по моему лбу, отраженному в стекле, ты как-то вдруг изменилась, даже не знаю, Ильди, но как-то мне тревожно становится за тебя, сестренка; на это я, щелкнув по отражению ее носа, отвечаю: тревожно? – чепуха, просто я иногда чувствую себя какой-то ненастоящей, особенно если работаю в зале, меня тогда бросает в жар, и все вокруг кружится… Ненастоящей? – переспрашивает Номи, этого я не понимаю, на нормальной работе человек ни фальшивый, ни настоящий, и она отпивает пива из банки, людям нужно что-то от нас, а нам от них, и главное тут то, что это все немного похоже на кошачье золото [32] . Кошачье золото, говорю я, это здорово, это мне нравится, а все-таки, думаю, должно же быть в нашей работе, глубоко внутри, и что-то настоящее, какое-то ядро… Если во мне и есть ядро, то в «Мондиале», перебивает меня Номи, до него никому никакого дела нет, до моего настоящего ядра, и знаешь что, Ильди, не ломай себе голову над тем, чего нельзя изменить; Номи обнимает меня: слушай, сестренка, поговорим о чем-нибудь другом, например о нашем будущем; о будущем? Да, о том, что мы будем делать, когда состаримся, и Номи кончиком носа касается моего лба, наверно, мы поселимся вместе, как фрау Кёхли и фрау Фройлер, и будем вместе ходить куда-нибудь после обеда, и покупать себе всякие сладости, и читать друг другу вслух, то есть ты будешь читать, а я слушать. И во сне не приснится ничего лучше, отвечаю я.

32

Так иногда называют минерал пирит (железный колчедан), внешне похожий на настоящее золото.

Вольгрот, так называется место, куда мы пришли; когда-то здесь была фабрика, а теперь вся территория захвачена сквоттерами [33] ; мы подходим, минуя груды мешков с мусором, контейнеры, разрисованные граффити, велосипеды, брошенные как попало, ого, народ собирается, говорит Номи, наружные стены корпусов сплошь испещрены рисунками и надписями (изгажены, как считают иные), цветные кляксы, линии, контуры, знаки, сообщения, мы с Номи идем, держась за руки, словно пара влюбленных, нас тут знают, хелло, приветик, кричит нам Зуханский, глаза у него уже смотрят в разные стороны, как делишки? – а у тебя? Во внутреннем дворе пылает костер, вокруг него носятся, завывая, испуганные собаки, что здесь такое происходит? – ага, языческий праздник, встреча весны, мы с Номи останавливаемся на минутку, смотрим на собак, которые все больше теряют голову, когда кто-нибудь бросает в пламя сломанный стул, старую детскую игрушку, всякий мусор, газеты, газеты, целые груды газет; чертовы журналюги! – вопит Зуханский, заткнись! – орет другой, пытаясь успокоить свою собаку, пошли в кафе, говорит Номи, хорошо, пошли, и мы поднимаемся в наше любимое кафе, откуда видно город, железнодорожные пути, я люблю сидеть там, глядя на прибывающие и уходящие поезда; там я впервые в жизни пила Tschai, ничего особенного, обычный чай с приправами, молоком и медом, но от него я почувствовала себя смелой и значительной; да, нас тут знают, всем известно, что мы из Югославии, это для них почти то же самое, как если бы мы приехали из Москвы; мы с Номи курим, показываем друг другу, что изменилось с тех пор, как мы были здесь в последний раз, вон фигурка Мадонны висит над баром и мерцает розовыми, желтыми, голубыми и зелеными огоньками, вон картина, нарисованная прямо на стене, она разрастается во все стороны, бесчисленные фигуры и образы сплетаются воедино, люди, которые превращаются в зверей, посмотри-ка на это чудище, говорит Номи, показывая на человекоподобного монстра с огромной раздутой головой, но с идеальным пробором в волосах, монстр горстями бросает себе в глотку монеты и банкноты, какая шея, какая кровеносная система, говорю я, и мы смеемся, потому что артерии так здорово нарисованы, видимо, набрызганы спреем, что прямо видишь, как пульсирует кровь; мы представляем, что было бы, если б в нашей кофейне, открыв дверь, посетители видели бы эту картину, занимающую всю заднюю стену, совершенно не гармонирующую с горчично-желтыми льняными скатертями, стенными часами, вазами и светлыми гардинами, подхваченными бантами; барышня, можно узнать, это вы рисовали? Эта картина, наверное, что-то символизирует?

33

Сквоттеры – люди, обычно молодежь, самовольно заселяющие пустующие жилые или промышленные здания и устраивающие там своего рода коммуны.

К нам подсаживаются Марк и Дэйв, вы чего тут хохочете, мы тоже желаем повеселиться, кто ж вам мешает, говорит смеясь Номи, расскажи какой-нибудь анекдот! Где вы скрывались целую неделю? – спрашивает Марк, поздоровавшись сначала со мной, потом с Номи. Это твой анекдот так начинается? – говорю я Марку, а Дэйв целует Номи, поцелуй получается довольно долгим; если я правильно понимаю, ты ведь тоже не против поцелуя? – спрашивает Марк, нет, не против, но ты не мог бы сказать, что это за ансамбль сейчас в телике? Guts Pie Earsbot, отвечает Марк; какое название, какой звук! – говорю я, о, они тоже будут сегодня играть, и Марк кончиком языка проводит полоску на своей сигарете, разворачивает бумагу, большим и указательным пальцами растирает табак, они из Германии, Марк смешивает табак с травкой, политзонги у них клевые, говорит он, не поднимая глаз, играют они только в сквотах, на политических акциях; принципиальные ребята, говорю я, Номи с Дэйвом все еще целуются. Марк предлагает мне сигарету с травкой, я делаю затяжку, довольно большую, хотя и без всякого желания; закажешь мне «чай»? – спрашиваю я, с этим лунатиком в баре я не умею общаться, я смотрю вслед Марку, между пуловером с капюшоном и съехавшими на бедра джинсами видна полоска кожи; «чай» с ромом, кричу я вдогонку, о’кей? (И, ненадолго оставшись одна, гляжу на путаницу рельсов внизу; я люблю по ночам, хотя бы несколько мгновений, наблюдать за пассажирами в окнах вагонов, видеть счастливое выражение на их расслабленных лицах, ведь эти люди едут туда, где ждет их надежда, я готова часами сидеть здесь и в мыслях уноситься с проходящими поездами в места, где еще не была, в Барселону, с Тальго, и дальше, в Мадрид, Лиссабон; я не отношусь к заядлым путешественникам, я из тех, кто, уезжая, не знает, вернется ли обратно, каждый раз, собираясь в дорогу, я с предельной обстоятельностью навожу порядок в своей комнате, одежду, которую не беру с собой, я стираю, складываю аккуратно и убираю в шкаф, завешиваю зеркало, чтобы оно не видело комнату пустой, без меня, не видело мой письменный стол, книжную полку с расставленными в алфавитном порядке книгами, постель со свежепостеленным бельем, я всегда готовлюсь к путешествию без возврата, и так было даже в те времена, когда мы ездили в Воеводину, когда Воеводина была единственной целью наших поездок.)

Что-то тебя не видно на лекциях, говорит Марк, ставя на стол «чай», мы теперь очень заняты, отвечает за меня Номи, чем же это? – интересуется Дэйв, помогаем родителям, отвечаю я, Марк снова дает мне свою сигарету, помогаете родителям? Да, представь, работаем на Золотом Берегу, в кафе, обстановка, правда, немного другая, чем здесь, и мы с Номи смеемся, а Марк говорит: стало быть, мы проводим время с двумя куклами Барби с Золотого Берега, кто бы мог подумать, и он тоже смеется, ты чего смеешься? – спрашиваю я, Номи, которая уже несколько раз затянулась сигаретой, говорит: давайте все любить друг друга, а Дэйв спрашивает, что, если мы к вам заглянем, так здорово было бы посмотреть, как вы там порхаете, в кафе на Золотом Берегу, я отпиваю «чай», в котором чувствуется только ром, и говорю: не слишком удачная мысль, а почему, возражает Номи, заглядывайте, будем рады, а кафе чье, ваших стариков? Как ты сказал, как ансамбль называется, какой Earshot? – спрашиваю я, затягиваясь сигаретой; в общем, меняем тему, говорит Марк, я смотрю на него: белое узкое лицо, крупные зубы, густые спутанные волосы, не люблю я это слово, «старики», говорю я, а твои родители что делают? – спрашиваю я. So what? При чем тут мои старики, отвечает Марк, они, в отличие от тебя, от вас, тут ни при чем, вам-то родители отстегивают? А у тебя, у тебя-то откуда берется на этот outft? – спрашиваю я его (сейчас все будет хорошо, сейчас подействует травка, думаю я, сейчас вместо лиц я увижу морды зверюшек, сейчас Марк превратится в кошку, а я в мышку или наоборот), почта, ночные дежурства, отвечает Марк, на него приятно смотреть, когда он это говорит; давно, три месяца, четыре? – спрашиваю я; Ильди, хватит тебе, говорит Марк, лучше поцелуй меня, ты просто чудовище, когда начинаешь думать, они все смеются, и я смеюсь с ними и вдруг вижу перед собой Бенно, Бенно, которого легко не заметить в его вечной джинсовой куртке, со вздернутыми плечами, о Бенно, давненько тебя не видела! Бенно подсаживается к нам, он никогда не здоровается, а сразу начинает разговор: ну и что вы думаете об осаде Сараева? Слыхали уже, что там роют туннель? Днем и ночью роют, несколько недель, городу туннель позарез нужен, иначе все остановится, говорит Бенно, который всегда с головой погружен в войну, в политику и в самом деле знает много такого, о чем мы понятия не имеем; надо выпить, говорит Дэйв, иначе совсем засохнем! Алкоголь лишает человека способности мыслить, вы ведь это знаете? Да, Бенно, теперь знаем, ты зря не скажешь, но расскажи нам о туннеле! В прессе об этом ничего еще нет, говорит Бенно с невозмутимым видом, туннель хотят провести под сараевским аэропортом, все равно ведь воздушного сообщения нет, самолеты не вылетают и не прилетают, на взлетно-посадочных полосах невозможно находиться из-за сербских снайперов, понимаете? Мы снова пускаем по кругу сигарету с травкой, Бенно отказывается, вы вдумайтесь, что это значит, когда целый город в осаде, мы вот тут лишь чуть-чуть расшатываем рамки своего бытия, а эти люди, в Сараеве, борются за свою жизнь, да брось, говорит Дэйв, субботний вечер, а ты про Сараево, или, может, ты в добровольцы собрался? Именно, говорит Бенно, кто мы, троглодиты или культурные люди, неужто мы так отупели, что даже думать об этом не хотим, а ты, если тебе не интересно, заткни уши и не слушай, я ведь не с тобой, а с сестрами разговариваю, вот что, девушки, мы ищем людей, которые согласны работать в нашей медийной группе, мы собираем неподцензурную информацию, ну и деньги, чтобы поддержать единственную, пока еще независимую, сараевскую газету, вы могли бы быть нам полезны, вы ведь говорите по-сербохорватски? – спрашивает Бенно, глядя на нас. Мы ни слова по-сербохорватски не знаем, отвечаю я. Вы разве не из Сербии? Из Сербии, но из города, где почти все говорят по-венгерски, а в школу мы пошли только здесь, в Швейцарии, иначе мы бы выучили сербский, говорит Номи. Понятно, вы из Воеводины, жаль. Но все же заглянули бы к нам как-нибудь, мы по вторникам собираемся. Где? Здесь, в этом кафе. Бенно пожимает плечами и исчезает.