Взлетают голуби

А Номи, та особенно любила гусей, потому что у них такие красивые шеи и такие блестящие глаза, а гузка такая тяжелая, приятная! Что-что? Это еще почему? – рассердились вы, когда Номи вдруг отказалась есть гусятину и никак не хотела объяснить почему; в ближайшее воскресенье вы приготовили на обед жареного гуся и посмотрели на Номи: ну? – и Номи решительно замотала головой, хотя ей еще и четырех не было, и вы сказали, что это, видимо, потому, что Номи любит гусей, как вы любите лошадей, и что вы тоже не стали бы есть конину; мы с Номи обрадовались, что вы не сердитесь на нас, хотя нам было немного странно, почти тревожно, когда вы говорили о каком-то душевном родстве между человеком и животными; лишь много позже, когда вы рассказывали нам о дедушке, мы стали вас понимать.

И вот мы снова сидим, все вместе, в машине, вы на заднем сиденье, между нами, одна из сумок рядом с дядей Морицем, на боковом сиденье, мы тесно прижимаемся друг к другу, а дядя Мориц тщетно пытается завести «москвич», и я помню, как его большие, торчащие уши багровели от злости; дядя Мориц никогда не сквернословил, когда злился, только уши у него наливались кровью; вылезайте! – командует он, нет, нет, на поезд не опоздаем, говорит он, увидев, что вы смотрите на часы, я все рассчитал, и дядя Мориц, открыв дверцу, толкает «москвич» на такое место во дворе, где удобнее под него залезть; вы идете в кухню и снова ставите кофе, чтобы Мориц потом мог согреться, мы же говорим, что еще раз хотим пойти в уборную, как, опять? И пока дядя Мориц лежит под машиной, мы с Номи тоже ложимся на холодную ноябрьскую землю, чтобы заглянуть под огороженный металлической сеткой кукурузный амбар: когда-то, довольно давно, тут, под амбаром, мы начали строить собственный мир, раскладывали в определенном порядке пустые коробки, сломанные игрушки, обрывки бумажек, птичьи перья, кукурузные зерна – и спустя некоторое время, плюхаясь на землю, с напряженным любопытством смотрели, все ли там так, как было, и, если что-то оказывалось не так, мы взволнованно гадали, как это могло случиться, кто вмешался в наши дела, мышь, кошка или еще какое-то существо.

Не помню уже, сколько прошло времени, пока мы снова сели в машину; дядя Мориц берется испачканными руками за баранку, молитесь, мамика, чтобы эта рухлядь снова не отказала; тут дяде Морицу опять пришлось вылезать из машины, чтобы закрыть за нами ворота, а нам с Номи захотелось хрустящих соленых палочек, хотя мы даже еще не отъехали, и вы с некоторой досадой тянетесь за своей сумкой и себе в рот тоже суете хрустящую палочку; «москвич» качнулся, когда дядя Мориц наконец занял свое водительское место; услышав наш хруст, он говорит: три мышонка грызут мне уши, и смеется, когда Номи дергает его за ухо; и вот мы, с часовым или больше опозданием, отъезжаем, «москвич», дребезжа, катится по улице Гайдука Станко, наши с Номи головы автоматически поворачиваются к тому углу, углу улиц Гайдука Станко и Белградской, который мы называем «угол Юли», потому что Юли почти всегда там околачивается; видно, она на рынке еще, говорите вы в ответ на наши вопросительные взгляды, словно от Юли зависит, можем ли мы уехать или нет, от того, успеем ли мы попрощаться с нею; в общем, мы не можем уехать, не попрощавшись, дядя Мориц уже теряет терпение, потому что вы сказали ему, чтобы он встал на обочине, а мотор пускай работает, а то вдруг не заведется потом. Так что мы сидим и ждем Юли, и для всех нас, кроме, конечно, дяди Морица, это совершенно естественно, и через некоторое время Юли в самом деле возвращается на свой угол; правда, уши и нос у дяди Морица уже пылают, и он уже почти начал ругаться, когда Юли появляется из-за угла улицы Лючии; мы с Номи выскакиваем из машины, мой рот тоже любит соленые палочки, говорит Юли, и мы суем ей в руки какие-то сладости и хрустящие палочки, ноябрьский ветер треплет нам волосы, у Юли на голове клетчатый платок, одета она в латаное-перелатаное пальтишко до колен; а мы в Швайц уезжаем, говорит Номи, а, Шайц, отвечает Юли, это там, за рекой? Нет, намного дальше, говорю я, да, вы ведь мне рассказывали, что поедете в Шайц, а завтра вернетесь, и Юли засовывает в рот сразу три или четыре палочки, я дергаю Номи за рукав, пошли, ехать надо, а вы опускаете стекло и кричите: Юлика, привет! Панни нени, ваши девочки не хотят говорить, когда вернутся, скоро, скоро! – и мы, погладив Юли по руке, садимся в машину. Дядя Мориц так резко давит на газ, что нас прижимает к спинке сиденья: если поезд уйдет без вас, вы будете виноваты.

Понятия не имею, о чем говорил по дороге дядя Мориц, но я никогда еще не слышала, чтобы он говорил так много; в машине пахло бурым углем и бензином; остановись ненадолго, сказали вы дяде Морицу, но он вас не понял, не могу останавливаться, сейчас каждая минута дорога. Я пытаюсь вспомнить, о чем таком он говорил, но ничего не приходит в голову. Наверное, я слишком задумалась, глядя в боковое окно, как убегают назад голые деревья и разноцветные домики, которые выглядели так, будто хотят провалиться сквозь землю, будто стыдятся своей пестроты в этом сером ноябре, где самое подходящее занятие – ставить свечу по умершим и класть цветы на холодную, может быть, уже замерзшую землю.

Забыв обо всем, я смотрю в окно, на вывески, на жестяной указатель с надписью SENTA, СЕНТА, ZENTA; раньше я никогда внимания не обращала, что название нашего городка написано в трех вариантах: по сербохорватски, на кириллице и по-венгерски.

Далибор

Он стоит перед стойкой, спрашивает: hast du Arbeit? [48] Да, отвечаю я, не видишь, что ли? Он все стоит, не поняв, видимо, мою дурацкую шутку; я говорю ему, чтобы сел за служебный столик, и показываю на столик номер один, около самой стойки, он отворачивается, с минуту смотрит, куда я его послала, потом садится, так, чтобы видеть меня. Пить что-нибудь будешь? – спрашиваю я через стойку, он неопределенно пожимает плечами; ни черта не понимает, думаю я и несу ему кофе. Thanks [49] , говорит он, улыбаясь мне, а я знаками пытаюсь дать ему понять: мол, сейчас позову хозяйку. Do you speak English? [50] – спрашивает он, yes [51] (в голове у меня – полный сумбур: я что угодно могла предположить, кроме того, что он знает английский). Wait a moment [52] , говорю я, why not [53] , отвечает он (сумбур у меня в голове усугубляется, я не знаю, куда смотреть, но ноги мои двигаются сами, автоматически).

48

У тебя есть работа? (нем.)

49

Спасибо (англ.).

50

Ты говоришь по-английски? (англ.)

51

Да (англ.).

52

Подожди чуточку (англ.).

53

Почему бы и нет? (англ.)

Я стучусь, говорю матушке: тут кто-то пришел, работу ищет; матушка гладит горчично-желтые скатерти, она вся поглощена этим занятием (кажется, я никогда не забуду, как пахнет смесь пара, льняного полотна и человеческих усилий), мама, кое-кто хочет тебе представиться, говорю я; матушка медленно, словно возвращаясь из долгого путешествия, поднимает голову, нам никто не нужен, ты же прекрасно знаешь (да, мысленно соглашаюсь я, знаю, еще бы мне не знать). Скажи ей, пусть оставит телефон, мы позвоним, если что-то изменится. Ему, говорю я, это не она, а он. Матушка удивленно останавливает на мне взгляд, пар пыхтит, вырываясь из отверстий утюга; тогда зачем ты пришла, что тут делать мужчине? И она подмигивает мне: ты что, хочешь нашему петуху соперника подсадить? Нам бы вышибала не помешал, как ты думаешь? – отвечаю я. Матушка так ошарашена моими словами, что разражается смехом, а я, вспомнив, что ковать надо, пока горячо, торопливо кую железо: ну а вдруг ты кого-нибудь захочешь выставить за порог… ведь хочется же иногда, не так ли? Может, Пфистера? или Тоньони? А братьев Шерер – в первую очередь, верно? – но смех уже затихает, лицо матушки опять выглядит усталым, радуйся, Ильди, что нас с тобой самих за порог не выставляют. Я должна радоваться? Вот именно, радуйся! И матушка берет утюг, подливает в него воды, все эти беженцы, которые едут и едут, и нет им конца… не за что тут любить нашего брата. Значит, ты согласна, что нас тут не любят, хотят, чтобы мы убрались? (Мой голос пытается звучать торжествующе.) Согласна? Ты меня неправильно понимаешь; нынче столько людей сюда приезжает, из Югославии в том числе, что швейцарцам это не по нраву, да и мы бы в их положении забеспокоились, ты не считаешь? (в каком таком их положении? – перекрестном, наклонном, нижнем, боковом? – упражняю я свои бедные мозги), если сюда хлынут толпы, можно ли ждать сочувствия к судьбе отдельного человека; а я, слушая матушку, размышляю, почему эти горчично-желтые скатерти, доставшиеся нам от Таннеров, так хорошо смотрятся в «Мондиале», но не могу найти ответа. Ты знаешь, сколько всего приехало из Югославии? – спрашиваю я. Много, наверное, несколько тысяч, во всяком случае, достаточно, чтобы швейцарцы заговорили об этом, и не просто заговорили, а с тревогой, и матушка аккуратно складывает скатерть втрое. А раньше, когда вы с отцом только приехали, ты и тогда так же хорошо понимала тревогу швейцарцев? Нет, в то время я этого еще не понимала, говорит матушка, кладя свежевыглаженную, тщательно сложенную скатерть на стопку других, в общем, мы должны поджать хвост, вот и все, и ничего больше, с этим надо смириться. Но разве можно так жить? – спрашиваю я матушку. Да, конечно. Я, держась за ручку двери, смотрю матушке в глаза, не верю я тебе, говорю я тихо, так тихо, что она, наверное, этого не слышит, она уже снова склонилась над гладильной доской и берет следующую скатерть.

Оставь свой телефон, говорю я, сейчас нам никто не нужен, но скоро все может измениться, your phone number and your name please! [54] ; прежде чем записать номер, он спрашивает, верно ли, что здесь работают только югославы, об этом ему говорил двоюродный брат, который уже довольно давно живет здесь, в деревне; правда, этот двоюродный брат любит приврать, что, конечно, прикольно, но ты можешь попасть в дурацкое положение. Я спрашиваю его, меняет ли суть дела, если он узнает, что это правда и мы здесь действительно все Yugoslavians? Может быть, и меняет, улыбается он и берет ручку. Далибор Бастич, нравится тебе мое имя? Не хотелось бы мне, чтобы он сейчас видел мое лицо, в голове у меня опять полный раздрай, в груди – неприятный жар, я отворачиваюсь, поправляю одежду, охотней всего я бы укрылась за стойкой, но все же остаюсь возле него – Глория раздраженно отодвигает меня и сама принимается готовить кофе; совсем оглохла? – ворчит она, уходя; а я, оглядываясь на парня, которого, судя по его виду, весьма веселит эта сцена, говорю, да: я же не представилась; я все еще пытаюсь показать, что я тут хозяйка положения, немного странное у тебя имя, strange, говорю я, но что-то в нем есть, не буду отрицать. А тебе этот наряд не идет, говорит он, можно подумать, что ты работаешь в зубоврачебном кабинете, я там и работаю, но это замечает только наметанный глаз, professional eyes; Глория вежливо напоминает мне, что было бы хорошо, если б я продолжила работу, sorry [55] , говорит парень, не хочу тебя задерживать.

54

Ваш телефонный номер и ваше имя, пожалуйста! (англ.)

55

Прошу прощения (англ.).

И когда я снова стою за «чимбали», парень разваливается на стуле, закуривает, дым его сигареты завитками плывет в мою сторону, а парень во все глаза разглядывает меня; меня ужасно раздражает, что теперь каждое движение моих рук как бы адресовано ему, и еще ужасно раздражает, что кофе-машина, над которой видны только мои глаза да кончик носа, плохо защищает меня от этого Далибора. И что он глазеет на меня так беззастенчиво, как умеют только дети, это и нравится мне, и бесит, а поскольку бесит, то я опять-таки злюсь; я высыпаю спитой кофе, постукиваю фильтром по краю коробочки, поворачиваю ручку кофемолки, чтобы услышать ее лихорадочное завывание, а когда снова поднимаю глаза, он стоит передо мной, между нами – только «чимбали», он протягивает руку над чашками, в руке у него – бумажка с номером телефона и именем, а поскольку я не спешу ее взять, он ждет, глаза у меня опущены, я лихорадочно придумываю, что сказать; ситуация в общем-то не так чтобы очень уж романтическая: тебе протягивают листок с номером и именем, протягивают над кофеваркой, точнее, над подогретыми чашками, которые накрыты двумя кухонными полотенцами, чтобы кофе в них остывал не сразу. Нет, это невыносимо: девушка ничего, ну ничего не может предпринять, кроме как побольше шуметь (чего в обычных обстоятельствах она старается не делать), так как, по всей вероятности, хочет как-нибудь избавиться от него, а он все стоит и смотрит, смотрит на нее совершенно спокойно, а бедная девушка в полном отчаянии поворачивает все ручки, вытряхивает из всех фильтров кофейную гущу, ставит новый кофе (хотя Глория ничего не заказывала), потом наклоняется, чтобы включить радио; thank for your help, thank for your time [56] , говорит парень, девушка же все еще делает вид, будто она очень-очень занята, и принимается протирать металлическую поверхность «чимбали», а когда парень приподнимает уголок кухонного полотенца и оставляет свой листок между двумя перевернутыми чашками, девушка наконец отвечает на его взгляд; парень обворожительно улыбается в ответ, девушка не может оторвать взгляд от его рта, но не из-за улыбки, а потому, что замечает в его зубах щербинку (такую же, как у нее), а потом, потом парень внезапно уходит.

56

Спасибо за помощь, спасибо за потраченное время (англ.).

Это твой друг? – спрашивает Глория, трепеща голубыми веками. Я должна тебе отвечать? И убираю листок, я едва могу дождаться, когда смогу позвонить Далибору, и живо представляю, как на другом конце провода прозвучит его голос, целый день я пытаюсь вспомнить, как он выглядит, какого цвета у него глаза, темные или светлые? лоб у него – высокий? нос – узкий или приплюснутый? Но ничего, ничего не мог у вспомнить. Бастич, произносит он, потом повторяет снова и снова, потому что я лишь дышу в трубку и молчу, как рыба, алло, алло, а я мучительно размышляю, сколько пройдет дней, пока я наконец отвечу, но где там, и дня не проходит; это я, шепчу я в трубку пару минут спустя, стоя в телефонной будке, и голос мой звучит на удивление бесстрастно, может быть, потому, что меня отрезвляет скверный запах в будке. Если хочешь, давай встретимся, сразу предлагает он.

Моя родина при смерти, говорит он, а я – беглец; ты – беженец, поправляю я, и он смеется, опять демонстрируя свою щербинку.

Скамейки тут, смотри, целые, не разбиты пулями, даже со спинками. Может, сядем?

Мы сидим на скамейке у озера, между нами – истрепанный словарь, но он нас не разделяет, а связывает; мы стараемся убедить себя, будто противоположного берега нет, будто перед нами до горизонта сплошная вода, морская даль, the sea, море, которого Далибору так не хватает, что он просыпается по ночам, чувствуя вкус соленого воздуха на языке (о, это прекрасное слово на его языке: more), он рассказывает мне о море у Дубровника, я рассказываю ему о своей реке, я никому еще о моей реке не рассказывала, говорю я ему, а он своими удивительно красивыми пальцами водит по моему лбу, эти крохотные морщинки у тебя на лбу – как струйки в реке, говорит он мне, его пальцы не спешат покидать мой лоб, руки у тебя такие белые, совсем не жилистые, а сильные, говорю я ему, все-таки надо искупаться, говорит он, хотя my fantastic body [57] терпеть не может пресной воды (я буду рассказывать Номи про Далибора все-все, до мельчайших подробностей, и о том, что он говорит my fantastic body, а в это время так по-детски улыбается, что от его гордого высокомерия и следа не остается, и видно, что это просто трогательная наивность, а волосы у Далибора густые, как у дяди Пири, глаза такие чистые, что мне все время хочется в них смотреть, взгляд, какого я уже давно не встречала), он белокожий, не может быть, чтобы у него были волосатые ноги, а тем более спина; я жду, когда он начнет раздеваться, как бы между прочим расстегнет рубашку, не переставая курить свою сигарету без фильтра, я жду, когда он скажет: ну давай же, не будь такой застенчивой, раздевайся, я даже верю, что он взглядом может гипнотизировать лебедей, заставив их всех подплыть ближе и смотреть, как мы купаемся, я даже не удивлюсь, если он попросит небо задержать наступление вечера, чтобы тела наши плавали в золотисто-румяном сиянии заката; Далибор встает со скамьи, закатывает штаны, делает несколько шагов к кромке воды, я же смотрю на «беглеца», как он, низко нагнувшись, ищет плоские камешки, распрямляется, замирает на какое-то мгновение, словно бегун в ожидании выстрела стартового пистолета, потом сильным броском бросает камешки над поверхностью воды, и они, на долю секунды касаясь этой поверхности, отскакивают от нее и летят дальше, а я ломаю голову, как описать звук, который издают отлетающие от воды камни (можно ли слышать воздух, ощущать скорость полета в воздухе, резкий и звонкий щелчок, когда галька касается воды? – пружинящий звук, так, наверное, можно это назвать, всплеск энергии, выделяющейся при соприкосновении воды, воздуха и твердого тела, хотя в физике я всегда была дура дурой), Далибор в подвернутых штанах оборачивается ко мне, в руке он держит гальку, посмотри, может, этот камень драгоценный, precious? – как ты думаешь, что-нибудь изменилось бы, если бы этого камня не было? Ну и вопросики у тебя, отвечаю я. Ладно, забудь, говорит он и бросает камень высоко в воздух, расскажи что-нибудь о себе, о своей родне в Воеводине, знаешь, я как-то был в гостях у приятеля в Нови-Саде и сразу влюбился в этот город; галька с резким звуком падает на каменистый берег. Нови-Сад я не знаю, моя семья живет в маленьком городке, примерно в часе езды от Нови-Сада, но у меня есть сестра, которая там живет, она работает на радио, больше я ничего о ней не знаю, вообще мы почти не знакомы, она мне сестра по отцу, говорю я, half-sister. Half? – и Далибор садится рядом со мной, совсем близко, я чувствую запах его пота, да, дочь отца от первого брака, говорю я. Ну и что, говорит Далибор, сестра или не сестра, это тебе решать. Я чувствую себя такой глупой рядом с тобой, говорю я ему. Это не моя проблема, отвечает он, и мы одновременно поворачиваемся друг к другу, он гладит ладонью мое лицо, бормочет что-то на своем языке.

57

Мое фантастическое тело (англ.).

Я о своей семье знаю немного, говорю я и показываю пальцами, как мало. Who knows much? [58] , говорит Далибор, расскажи, что знаешь.

Три недели назад сестра матушки, тетя Ицу, прислала нам письмо; о, стало быть, оно дошло! – замечает Далибор. Она пишет: когда надо получать пенсию, часами приходится стоять в очереди, а в феврале пенсии хватило разве что на одно яблоко. Яблоки у нее, слава Богу, свои есть в кладовой, а про яблоко она пишет только для того, чтобы мы видели, чего стоят эти деньги, то есть совсем ничего не стоят, не годятся даже на то, чтобы подтереться, потому что бумага слишком толстая. И нулей там столько, что уже места не хватает на купюре. Есть люди, которые зарабатывают деньги, или, вернее, еду, тем, что в очередях стоят. Займут очередь и, когда она подойдет, продают тому, кто больше заплатит, за три яйца, за хлеб или хоть за что-нибудь, а если согласятся взять деньгами, то стараются их как можно скорее истратить, купить что-нибудь, пускай совсем ненужное, бульонный порошок, пуговицы, прищепки, кусок ткани, все равно, главное – сразу избавиться от денег, так что денег, можно сказать, у них и нет, практически все добывают без денег, съестного, правда, пока кое-как хватает, зато нет бензина, землю опять пашут лошадьми, нет мазута, нет угля, чтобы печь топить, а зима нынче холодная, за дровами люди ходят в лес, что на берегу реки, это вообще-то запрещено, да кто в такие времена думает о запретах. Хуже всего, однако, страх, что мужчин заберут в армию, Бела уже получил повестку, Чаба – тоже (Бела – мой двоюродный брат, Чаба – муж Чиллы, объясняю я), Бела пока прячется у одного своего приятеля, на работу не ходит, а Чаба убежал за границу, в Венгрию. Чилла живет, как многие женщины в эти страшные времена, приходится на гроши растить близнецов, сама она, то есть тетя Ицу, мало чем может ей помочь, потому что дядя Пири следит за каждым ее шагом, прямо как цепной пес, такой злобный (и я рассказываю Далибору историю Чиллы). Да и что еще писать? – прошел слух, будто молоко подорожает, а тем временем подорожал хлеб (отвлекать внимание – это они научились, в этом они мастера, замечает Далибор), многие родители не могут посылать детей в школу, не на что купить автобусные билеты, школы стоят полупустые; совсем мы стали бы темными, пишет тетя Ицу, если б уже не были дураками.

58

Кто знает, много? (англ.)