Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников

Это стремление к яркому, во что бы то ни стало, — черта романтическая, не русская и в особенности не христианская. Это желание вдруг, сразу, помимо Креста достигнуть Преображения и удержать его навсегда.

Дорогая моя и милая, ужасно боюсь, что неярким, постылым и скучным кажется тебе именно то, что составляет мою духовную сущность! Скажи, ради Бога, почему же при всем этом я тебе дорог и нужен?

Думаю, что нужен тебе не чем-либо другим, а этой самой духовной сущностью,против которой ты восстаешь и борешься. Видимо душе твоей нужно не то внешнее яркое, о чем ты так часто мечтаешь, потому что иначе ты давным давно бы нашла другой предмет мечтаний; таких предметов, превосходящих меня внешнею яркостью, можно найти бесконечное множество. Отчего же тебя тянет именно ко мне? Да именно оттого, что вопреки мечте в тебе есть какое-топодсознательное («сублимашка»³ ты эдакая!), которое сильнее и вернее мечты. И оно говорит тебе, что яркое в этой жизни 99 из 100 случаев — мираж.

Поверь ты также и вот чему: в моём, как ты говоришь, «скептицизме» есть искания подлинного и истинного; от того и эта неудовлетворенность тем, что полуправда или тем, что ярко на «мгновение», а завтра исчезает, как мираж. <...>

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, лл. 42—43 об. Датировано по почт. шт. отпр.: 10.03.1911. Рим.

¹ Речь идет о заседаниях редакционного комитета издательства «Путь», которые были единственным официальным поводом встреч Е Трубецкого и М Морозовой, проходивших в её доме.

² То есть против жизни в Бегичеве, семейной усадьбе Трубецких.

³ По-видимому, это одно из первых употреблений базовых терминов психоаналитической теории 3 Фрейда в русском ненаучном контексте.

278. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<26.02.1911. Москва—Рим >

<...> Мне нужно массу всего тебе сообщить — накопилась тьма. Во-первых, деловое. О переводе Платона: наша редакция, также как и ты, отнеслась отрицательно к переводу Кубицкого и из тех же соображений. Может быть в будущем мы и организуем этот перевод, но в лучшей комбинации.

В сборник о Соловьеве статей Соловьева лучше не помещать, а их издать, может быть отдельной книгой вместе с другими, не вошедшими в собрание сочинений, если это нам удастся. Или ты при твоей книге издашь. Но твоего Соловьева необходимо издать в «Пути», иначе будет прямо ужасно обидно и грустно.

[358]

Теперь о твоей статье в «Речи»¹. Она мне очень понравилась. Везде она произвела большое впечатление. Профессора, которых собралось очень много у Николая Васильевича² в четверг, все в восторге от нее. С.И. Четвериков говорит, что вчера на собрании у Коновалова³ тоже все о ней говорили. Наконец, и Четвериков и Давыдов привезли известие из Петербурга, что на нее все обратили большое внимание.

Потом, в четверг вечером, у Ник<олая> Васильевича при большом собрании профессоров, читались твои оба прошения об отставке «пиано» и «форте», но все единогласно решили, что ты должен попасть под суд, если его подать <...>

Потом ещё известие: все это время происходят собрания у Коновалова. Собираются профессора и все подписавшие письмо⁴ коммерсанты. Только что мне сообщил по телефону Сергей Иванович⁵, что вчера они постановили пока конфиденциально, составить обращение от избирателей 1-ой курии, собрать массу подписей к депутатам от Москвы в Государственную Думу с выражением порицания действиям Правительства.

Завтра у нас опять собрание, посылаю тебе повестку. Ты говоришь, что к «трансцендентному» отнесся бы рассеянно. Это я понимаю, но не в этом дело. Вся твоя сила в том, что ты никак не смеешь относиться рассеянно ни к одному движению философской мысли вообще, а у нас в Москве в частности. Ты должен быть проповедником, в этом твоя сила. Ты не ученый исследователь. Твоя философия есть философия жизни. Она равнодушно не может относиться ни к одному духовному движению русской души и мысли. Временно ты должен углубиться и уединиться, но только для того, чтобы ещё усилить борьбу в будущем <...>

Ведь сейчас я хоть и не говею, но уверяю тебя, что в поте лица несу свой Крест. Утром рано встаю, еду дежурить в школе⁶. Провожу четыре часа там, наблюдая занятия с детьми, я изучаю это дело для будущей школы в деревне. Возвращаюсь домой к 9-ти утра, около 2-х завтракаю (ем постное), бегу ко всем детям, смотрю, что они делают. Бегу в редакцию, там много дела. Потом 2 часа мы читаем Фихте. Обедаю, читаю с Марусей и Микой по часу. В десять вечера так устаю, что едва дотащусь до постели. Это почти все время так <...>

Конечно, жизнь иссохшей старой девы или преисполненной высоких правил матроны — это не моя жизнь. Я или буду гореть жизнью или погасну. Только тогда я буду жить, работать и нести Крест, когда моя душа будет зажигаться и соприкасаться с лучезарным миром, где мой чудный солнечный всадник, где мы соединяемся, чтобы делать то светлое и прекрасное, ради чего только и стоит жить <...>

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 31—34, датировано по почт. шт. отпр., публикуется впервые.

¹ «К уходу профессоров». См. прим. 5 к п. 271.

² Давыдов Н. В.

[359]

³ Коновалов Александр Иванович (1875—1948) — крупный промышленник, лидер «прогрессистов»; в дальнейшем — министр Временного правительства. Умер в Нью-Йорке.

⁴ «Крупный промышленник и видный общественный деятель устраивал у себя два раза в месяц собрания, на которые приглашались представители промышленности и видные профессора <...> для обмена мыслями по экономическим вопросам. Помню как неизменных посетителей профессоров П.И. Новгородцева и С.А. Котляревского. <...> С этим временем совпало гонение со стороны правительства на передовые элементы московской профессуры. В очередном собрании Александр Иванович <Коновалов> возбудил вопрос о том, не следует ли также купечеству, много сыновей которого учится в числе студентов Московского университета, тоже присоединить свой голос к общему протесту московского общества. Мысль эта нашла полный отклик со стороны собрания, и решено было, не теряя времени, опубликовать такой протест за подписью возможно большего числа лиц московского купечества; составление текста этого протеста было поручено мне <...> Было составлено два экземпляра текста, и, разделив между собой список лиц, от которых было желательно получить подписи, Коновалов и я на другой день отправились их собирать. <...> Было собрано 66 подписей. <...> Так как я был знаком с главным редактором «Русских ведомостей», Соболевским, то мне было поручено упросить его поместить этот протест в следующем же № «Р.В.» Соболевский настолько этим заинтересовался, что при мне вызвал метранпажа, распорядившись переставить текст уже почти готового № и поместить наш протест на первой странице» (Четвериков С.И. Безвозвратно ушедшая Россия. Берлин, б. г., с. 53—54. Цит. по публикации: Носов 1993). Текст письма см. в прим. З к п. 269.

⁵ Четвериков С. И.

⁶ М. К. Морозова была попечительницей одной из московских гимназий.

279. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<? 02.1911. Москва—Рим>

<...> По-моему самая трудная задача, суметь пролить в трудное дело луч солнца, воскресенья, заставить все и всех делать его в радости, просиять от мрака и страдания, в которые мир погружен. Я думаю, это огромная психологическая и религиозная задача — понять радость и улыбку как начало любви к Богу и победы над жизнью и смертью. В слиянии с жизнью, в общем деле, чтобы каждый воскресал душой, оживлял и одухотворял все вокруг себя, вызывал веселую улыбку жизни. Только в радости и красоте можно почерпать силу для победы. А что будет со всеми нами, если среди мрака, тоски и серой мглы, нам все будут без конца говорить о Кресте, который и так все несут! Крест, Крест и Крест! Не лучше ли с улыбкой радости и участия придти в «эти бедные селенья», такой же грешной и несчастной, как и все, и отдать свою душу, не беречь её, чтобы пролить луч солнца, творчества, свободы и в свою и чужую душу!

Вспомни Зосиму. Он не Крест все время показывал, а мировую любовь, мировую душу в радости и бесконечной любви ко всему живому! Он улыбался и радовался! Это ли не русское, не христианское! Нет ты погрузился в Римский мрак! И у кого «гордый взор иноплеменца»? Конечно, я люблю яркие краски, солнечный свет, суть моей души связана с этим, несмотря на

[360]

трудность моей жизни. В этом моя сила и победа. Убить это — убить меня! А я ещё надеюсь, что эти краски послужат многому о чем мечтаю и чему верю. Не для благ земных я эту радость хочу сберечь, не разбивать, для дела, которому отдала свою жизнь. Это единственное моё сокровище, Богом мне данное. Не разбивай его. Я сама, конечно, все сделаю, чтобы сохранить живой ключ, потому что знаю, что с этим надо мудро обращаться, а то, убив это, — убьешь себя!