Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

«Ах, туман, туман, туман…»

Ах, туман, туман, туман, в старом городе туман, и троллейбусы во сне, будто рыбины на дне, – и огней, огней не счесть, это всё в тумане есть, но размыты все они, эти самые огни. Ах, туман, туман, туман, разойтись бы по домам, – но сквозь горе и беду я веду тебя, веду…

БЕЛАЯ ТЬМА

Есть на свете путешествия неподвижности немой, поединки сумасшествия с непроглядной снежной тьмой. Как потом из теплой комнаты, из затишья духоты выйти в те слепые омуты, где плутали я да ты? Фонари над белой заметью, над киосками – судьба. Прямо в небо вбилась замертво черномазая труба. По ее скобам-приступочкам в небо трепетное лезь, – хрупким ангельским халупочкам открывайся с маху весь! До последнего пришествия снегом физию умой в час ночного сумасшествия – поединка с белой тьмой.

«Душа моя, пока ты спишь…»

Душа моя, пока ты спишь, устав от пней и кочек, в прихожей вьется, как дервиш, глухой электросчетчик. Ты спишь. Видений череда, как на киноэкране. Чуть слышно булькает вода на кухне в медном кране. Чуть слышно булькает вода на кухне в медном кране. Ток наполняет провода. Мы знаем всё заране. Пока мы спим, нам снятся сны особого покроя, томленья льдистой крутизны, беспамятство героя. Сочится стужа на авось сквозь щели и зазоры, и лунный свет сочится сквозь морозные узоры. И месяц за окном моим колеблется сурово, как шестикрылый серафим на перепутьях слова.

«Я вижу город под дождем…»

Я вижу город под дождем. Он так спешит тоской насытить тревогу маленьких соитии, осенней пошлости объем. Я вижу город – дымка льда плывет над крышами слепыми, он весь похож на Божье имя и на другие города. Я вижу город – и его не уподобил бы сюите, звенящей много деловитей, чем детских музык торжество! В тумане мокрых странных крыш он говорит с полуживыми, он весь похож на Божье имя, — быть может, ты его простишь!

«Бесплотные буркалы вяленой рыбы…»

Бесплотные буркалы вяленой рыбы, копченого сига безрадостный вздох: ты плачешь, природа, – так плакать могли бы веков отошедших угрюмые глыбы, корявые дольмены давних эпох, иль бочка, в которой ни циник, ни стоик не стал бы прописываться и проживать, следы циклопических грузных построек, лукавой Калипсо глухая кровать! Познаний исчезнувших нудные груды, печальные заросли чайной посуды, ставочек, в котором ловил карасей Улисс хитроумный – чудак Одиссей. Но вдруг изменяется помыслов вече, вступает в права свои мстительный вечер, качается облако синего дня, и месяц висит меж обтрепанных паддуг, гудят поезда на стальных эстакадах, сердца человечьи к зениту гоня. Эпоха давно отошла от причала, где душу, как барку рыбачью, качала волна, просмоленная ночью до дна; таите свои униженья и боли, сидите на жестком и узком престоле, в вас будет осанка монарха видна! Гудят поезда на стальных эстакадах, и вечер унижен и сдержанно сладок, и полночь, как вещее сердце, темна.

«Сиротские зимы…»

Сиротские зимы на голых бульварах Кольца, на голых московских бульварах сиротские зимы; скажите — зачем я не мог долбить эту роль, бессловесную роль пантомимы. Скажите – зачем я не мог: ты не Бог… Ну, конечно, не Бог… Но все-таки, все-таки, всё же я вас умоляю ответить, – но ветви молчат, потому что их нет, давно уничтожены ветви… И ветер свистит – просто так, напрямик, и хмурится снежная туча, и снежную кровлю, как снежный парик, дом на себя нахлобучил. А может, давно уже умерли мы, а может, и смерти нету. Ведь нет же ветвей. По тропинкам сиротской зимы на саночках детских провозят чумную планету.

«Человек в плаще из пыли…»

Человек в плаще из пыли, пара тусклых фонарей, в голубом автомобиле инкассатор у дверей, и стоит вполоборота Тимирязев костяной, и Никитские ворота в теплой вьюге крупяной. Этот мир знаком от века – пост, шашлычная, кино, все причуды человека, всё, что сердцем рождено. Монумент, ученый гений, и асфальта праздный лоск, две доски для объявлений и аптекарский киоск. От любви и до коварства всё постигну я душой, только не сыщу лекарства от тоски моей большой.

«Я увидел каменных обезьян…»

Я увидел каменных обезьян, их снежок подтаявший лобызал, и цвели трамвайные огоньки у истоков сумеречной реки. Белый город заревом полыхал, – так смеется в бороду аксакал, – я увидел каменных обезьян, снегопада знаменье обуздал. И опять трамвайные огоньки, только годы дальние далеки; никого не спрашивай: долог путь, алой кровью крашена снега грудь!

«За окном моим город черен…»

За окном моим город черен, за окном моим светел дым, дым и город взысканы горем за стеклянным окном моим. И в туманности предрассветной и в прозрачности вечеров город бьется в тревоге тщетной, и дрожит омертвевший кров. Абажуры. Столы. Помарки. И узоры бумажных стен, – голубой огонь автосварки, ослепляющий автоген. В тротуары сырость впиталась. До судьбы твоей три шага. Утомительная усталость. Керосиновая пурга.

«Мы с тобою горожане…»

Мы с тобою горожане, мы не лезем на рожон: этот город с гаражами ярким пламенем зажжен. Он – железный и янтарный, он – оранжево-фонарный, этот город, этот дым, где успел я стать седым…

«Господу душу свою доверь…»

Господу душу свою доверь, единому в лицах трех. Снова, скрипя, отворяется дверь в бред молодых дурех. Господу душу свою доверь, единому в лицах трех. В чахлых садах не осенний вихрь, в чахлых садах весна. Муть и затменье в словах твоих, сила их не ясна. В чахлых садах не осенний вихрь, в чахлых садах весна. Вновь по заплеванным мостовым, по тротуарам вброд. Дождики ластятся к постовым, льнет к витринам народ. Вновь по заплеванным мостовым, по тротуарам вброд. Город, зачем мне твое лицо? Разве песнь моя лебезит? Вьется бульварное, вьется кольцо, город – монофизит. Город, зачем мне твое лицо? Разве песнь моя лебезит? Есть удивительные года, удивительные тома. Вслед за зимой приходит зима, а не весна сама. Есть удивительные года, удивительные тома. Боль – это если более ста прожито долгих лет. Это немые стигматы Христа, это антенна слепого креста, это причастье, а чаша пуста, пламени черный свет. Боль – это если не менее ста прожито страдных лет. Господу душу свою доверь, просто – вверь навсегда. Куда бы ни отворялась дверь, в забвенье иль в никуда. Господу душу свою доверь, Он подобреет тогда…

ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ МИННЕЗАНГА

«Будь ты велик или мелок…»

Будь ты велик или мелок, иль неуклюж, как медведь: право, не хватит жалелок всех угнетенных жалеть! Всех, кто отвержен, заброшен, втоптан в дорожную грязь… Будь стихотворцем хорошим, с Вечностью выйдя на связь! Кто там иудит, пилатит, кесарит, калигулит? Право, силенок не хватит… Впрочем, душа не велит в рифмы рядить рассыпные слов благородную стать… Что же, велят нам иные жалобам пошлым внимать! Ветер, что кличешь и веешь в гуще растительных вех? Может, и впрямь ты жалеешь жизнью отверженных всех?