Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

СВЕТИ-ЦХОВЕЛИ

Свети-Цховели, старая церковь, Свети-Цховели, – долго плутали мы, плакали долго и пели. Свети-Цховели, одна ты, должно быть, на свете, возле Тбилиси, в пыльной и ласковой Мцхете! Долго плутали мы, плакали долго и пели, — в долгих скитаньях одной только песней владели, – в долгих скитаньях, в раздумьях беспечных и здравых, там, где ты, Свети, стоишь на некошеных травах! Старых царей твоих, витязей сумрачной кручи, здесь погребли по приказу маркиза Паулуччи, – не упомянут в грузинских задумчивых песнях этот беглец, и пришелец, и царский наместник! Свети-Цховели, одна ты, одна ты на свете, старая церковь в печальной и ласковой Мцхете, — старая церковь, одна ты на свете такая, вот почему не дряхлеешь, сердца привлекая. В этих краях не гудят голубые метели, – кроткое солнце вползает в зазоры и щели, небо ночное роскошней иных фейерверков, словно теплица – Тбилиси в межгорном пределе, дремлет Мтацминда, тревоги давно отгремели… Только сильнее всего по душе мне печальная церковь, старая церковь, давно позабытое пламя, звонницы будто с картонными колоколами, возле теплицы садовника Мамулашвили, – старая церковь, ее мы еще не забыли, старая церковь, ее мы забыть не сумели, – светоч очей моих, сизая Свети-Цховели! Свети-Цховели, одна ты такая на свете, – старая церковь в печальной и ласковой Мцхете!

ИЗ АБУЛЬКАСИМА ФАТХЕМИ, ВООБРАЖАЕМОГО ПОЭТА

1. «Слишком много абзацев, и строф, и страниц…»

Слишком много абзацев, и строф, и страниц, слишком много слепых человеческих лиц, слишком много событий, решений, свершений, слишком уж многократно мы падаем ниц. Пусть прелестны красавицы – это беда, и вода, если солнце касается льда, – если жизнь на земле – череда огорчений, то на небе, быть может, отрад череда. Буквы «алеф» стройней твой трепещущий стан, дуги-брови нежней франкских северных стран, – если ты мне еще слово нежное скажешь, то зачем мне Кааба, на что мне Коран? Эти строфы сложил я, Касим Фатхеми, и сказал: о шайтан, эти строки возьми! – Если ты не стыдишься хвалить эти строфы, то чего мне краснеть пред чужими людьми?

2. «В городах, где живут люди Запада, – порядок большой…»

В городах, где живут люди Запада, – порядок большой. В городах, где живут люди Запада, – отдыхаю душой. Говорят мне, что грязен Восток и жесток, говорят, что в крови его травы… В этом смысле, пожалуй, люди Запада правы… Отчего ж мне милей мой жестокий Восток?

3. «Яблоки в лавке у фруктовщика»

Яблоки в лавке у фруктовщика алеют, иных красоток щекастей Ай, почему моя Азия дика? Ай, почему наполняются счастьем яблоки в лавке у фруктовщика? В них кислота и сладость, сок человечьих слез… Может, Аллах нам радость в яблочный день принес? Ай, как вдруг счастьем хлынут сочные недра плода! Вот это восточный климат! Яблоки! Вот это да!

4. «Азия красива на картинах…»

Азия красива на картинах, – ты ее от пленки отдели, и увидишь Азию в рутинах, и увидишь Азию в пыли. В ржавой охре, в сухости гортани, в сизоватой дымке кизяка. Неужели с этими цветами вы не познакомились пока? Азия! Взметнулась и погасла, ну так вот, попробуй – отними эту грусть растительного масла у Абулькасима Фатхеми!

5. «Я бывал на Рейне и на Волге…»

Я бывал на Рейне и на Волге, я бывал на Темзе и на Висле: европейские города долги, азиатские коротки мысли. Рассуждения – мимо, мимо! Размышлениям – вовсе не место! Но зато – пестроте килима в наших мыслях восточных не тесно. Не обманешь грошовой брошкой нашей давней слепой гордыни… Азиатская бедная роскошь в желтизне, а не в жгучей сини.

6. «Вещи городской европейской работы…»

Вещи городской европейской работы не прививаются в нашем быту – их почитать у нас нету охоты, а вот свои ошметки я чту. Я взираю снисходительно на парижские щиблеты или на лондонские мокасы, – лучше наши загадочные стилеты и непробиваемые кирасы, ибо это стигматы, это приметы древней – переднеазиатской расы!

7. «В моем краю люди, как рыбы, ленивы…»

В моем краю люди, как рыбы, ленивы и неподвижны в снотворной обыкновенности. На моих верандах сливоглазые дивы истаивают в многопоколенной лености. В моем краю люди играют в нарды, не то чтоб они не знали шахмат, но только они от шахмат – чахнут, а после вина они – как леопарды. В моем краю – павлиньих хвостов переливы и ржавая пыль бесконечных дорог. И если восточные люди ленивы, то это достоинство, а не порок.

8. «Я хотел бы жить в таком городке…»

Я хотел бы жить в таком городке, где люди приветливы не по приказу, а так – пережевывают молву, как чурчхелу или пахлаву, и смотрят – не отвечают сразу. Там – кольца медные на руке, браслеты дутые на запястье, – я хотел бы жить в таком городке, но я не живу в таком городке, сам не ведаю – к счастью или к несчастью?

9. «Над этими древними городами…»

Над этими древними городами истаивает тихая синева, — а в лавках – лежит – не тает — халва, а солнце желтеет в узорной раме. Над этими древними городами, в Тейрани, в Реште, или в Хамадане, или в Эривани – не тает халва. Свой первый смысл обретают слова и преображаются в онеменье. Здесь явственно путается летоисчисленье, но бронзой веков набухает айва. И славный рифмач здесь – себе голова! Он горд – как ковчег на горбу Арарата. А впрочем, ругать он не станет собрата, – у всякой души есть на песню права! Якобы перевел с персидского (фарси) Александр Големба

В СТАРОЙ МОСКВЕ

Городовые весом в центнер стояли здесь, к заставам прядала от центра слепая спесь. Сменив на милостыню милость, полужива, по рельсам времени катилась моя Москва. В купецкой выучке тверезой, ночной тропой, карабкалась Принцессой Грезой на Метрополь. Мечтанья о купецкой силе (Морозов сам!) кариатиды разносили по адресам. И Прохоров, заляпав кровью муслин и тик, на Новодевичьем часовню себе воздвиг. Не здесь ли черной кровью харкал в чахотке ткач? Отсюда шли пути на Харьков и Кос-Агач. Здесь разрешались богачихи под гром фанфар, сюда манил блядей с Грачихи Цветной Бульвар. Здесь плыли зданья, как фелуки, через века, здесь не воздвигнут Долгорукий еще пока. О жизнь моя, пролейся песней, алей стыдом, летя через тяжеловесный ее содом! Вошел в пословицы и басни ее уют, от Серпухова до Лопасни о ней поют. Но я люблю ее закаты с давнишних лет и по-мальчишьи угловатый ее рассвет. Кути, народец богомольный, Христу кади, здесь кеглей встала колокольня посереди. Москва, в порфире гроз гриппозных полумертва, домчатся до потомков поздних твои слова. Идут года, меняя даты, стирая грим, – но не поверишь никогда ты слезам моим!