Я - душа Станислаф!
Шрифт:
– Нет. Да крыша у него поехала после той встречи на холме… Сегодня, с утра, сам об этом говорил мужикам у меня в кабинете, – ответил Михаил.
Капитан так не думал.
– Да нет: с головой у него все в порядке, – не согласился капитан. – …И порезанные сети, и кудесники-волки, и немая семья с мигающими платками…, и Налим!.. В одно и то же время – в одном и том же месте!..
Участковый замолчал, и Михаилу было слышно, как он напряженно дышит, раздумывая над чем-то.
– А, может, и впрямь – одно кодло!? – то ли сам у себя спросил Волошин, твердея голосом, то ли только подумал об этом вслух.
– Макар, ну, ты это …чего? – заерзал на стуле Михаил, прочувствовав неловкость своего положения, сидя за одним столом с теми, кого капитан имел в виду, позаимствовав
– Где сейчас спецы по отстрелу волков? …Тогда скажи, как кому-нибудь из них позвонить.
Ответ Волошина его слегка огорчил:
– Спецы ушли к утесу, перед этим отключив свои мобильники – у них своя, какая-то навороченная, переговорная связь. Сказали, что сами позвонят, когда им будет что-то от нас нужно. Пусть укокошат сначала этих, двоих, а потом и на рыжего ориентировку им дам. …Рыжий – это Лис, что ли?!
– Ну, не лиса же, людоедка, объявилась на его территории! По всему выходит, что он самый…
Михаил отключил связь, и, крепко сжав в руке мобильник, словно булыжник, которым бы он с преогромным удовольствием разбил окно собственной памяти, двинул, привычно разбрасывая широко ноги, в направлении конторы. Жалко ли ему было пришлых волков – вряд ли, а Налима – еще бы не жалко!
– Эх, старлей…, старлей!.. Нет тебя больше, и это твой последний факт! – обронил он с досады себе под ноги, шаг которых день ото дня становился медленнее и неохотнее.
Тут же кольнуло под левой лопаткой, но не в первый и, даст бог, не в последний раз…
Марта была сыта, а озерная серебристо-коричневая рыбина с темно-синими глазами, подныривая в пещеру, сбрасывала с метровой иглы в голове липкую, проворную и кусачую щуку. Вчера она охотилась на озерного окуня – одной Марте столько не съесть, а Шаман лишь лакает воду. Покидая логово чуть ли не до ночи, он будто готовил сестру к своему уходу в тайгу. Навсегда! И шанс встретиться им, когда-нибудь еще – нулевой! И брат томился этим моментом больше даже, чем сестра. Она вечерами и ночами слизывала печаль с его морды и глаз, но это мало помогало. Только, наоборот, сильнее прижимало их друг к другу с визгливой от страдания нежностью перед сном.
В два прыжка Марта подобралась к лазу. Выбравшись из пещеры, она втянула в себя воздух, прислушалась. И ей не показалось – с ее же стороны, за паутиной зацветающих кустарников, пружинистых и гибких деревьев, слышалась человечья речь. Но голоса уходили осторожной поступью и это понемногу успокоило.
Забежав со стороны тайги на плато утеса, она увидела сидящего на краю брата. Сначала хотела незаметно к нему подобраться и напасть, да у спрятавшегося за кустом папоротника зайца не выдержали нервы – он драпанул, а к Марте вернулось веселое настроение…
Шаман взглядом плыл по озеру и в это время подплывал к высокому причалу, на толстенных столбах, покрытый поверху старой и новой доской, вперемежку. Лодки то убегали от причала, то снова их пригоняла назад волна, солнце меняло цвет с розового на желтый, только-только поднимаясь над тайгой. Поселок проснулся давно, но повседневная суета кедрачей еще вылеживалась по домам, а где-то уже и сновала во дворах – с прохладой ветер принес и дребезжащий рокот, и звон топора.
За последние дни на утесе побывало много людей с ружьями. И глядели на него, подолгу, издали многие. Огромные пятна человеческой крови на плато насторожили Шамана, оттого вчерашний день он провел в тайге.
Убегал далеко, бежал, чуть ли не полдня, по изгибам ручья. А у родника, откуда ручей выбегал и далеко-далеко от родника впадал в Подкову, он набрел на девочку. Она плакала, вжимаясь спиной в осину, и дрожала, как ее листочки. Шаман от долгого бега дышал порывисто, девочка услышала такое его дыхание, перестала всхлипывать и спросила: «Кто здесь? Отзовись, коли человек. …Я заблудилась!». Шаман тоже отреагировал, правда, на ее милый голос – подошел к ней совсем
близко и, скуля, стал лизать ей руки. «…Ты собака, – дрогнул голос девочки, – или серый волк?!». Если бы Шаман мог разговаривать по-человечьи, он, не зло и не про себя, может, посмеялся бы над тем, что такая большая девочка не может черное отличить от серого. Но он, радуясь незнакомке, продолжал лишь слюнявить ей руки, будто кавалер, знающий тонкости ухаживания за дамами. «…Так ты – собака! – совсем успокоилась девочка, обняв его голову, и прижалась к нему. – А большая какая! – воскликнула умиротворенно.Потом они вместе сидели под осиной. Вернее, Шаман лежал, как никогда до этого, комфортно, грея девочки колени своей немаленькой головой, а она сидела и пальцами, точно гребнем, расчесывала ему шерсть. Заодно, рассказывала, что она из поселения староверов, ей тринадцать лет, живет с папой, а мама умерла неизвестно от чего. Мама с папой познакомились в Енисейске. Непросто им сейчас одним, с папой, потому что два года тому назад она ослепла. Хотя они и не одни: в поселении живут еще семь семей. Ей сказали, что ослепла от горя. Наверное, это так – похоронив маму, слезы выжгли ей глаза. Она уже долго не плакала, а сегодня заблудилась, и ей стало страшно.
– …Но ты, собака, меня нашла! …Или нашел? – девочке, неожиданно для себя, стало это интересно: мальчик или девочка?
Шаман этого не слышал – во сне он плескался в мягкой бирюзе волн, и ему не терпелось услышать снова одинаково строгий и нежный голос: «Станислаф, только недалеко… Мне так будет спокойнее». Только он услышал не это:
– Катя, это волк! – закрой уши, сиди и не шевелись, …я сейчас стрельну…
Узнав голос отца, девочка обрадовалось, но шальная радость мгновенно, так же, как и, раскрасив губы и щеки приятным возбуждением, ускользнула с ее лица, сбив ей дыхание до крика:
– Тятя, не стреляй, не стреляй!.. Это моя собака, тятя! …Тятя!
Она накрыла собой голову Шамана, только ее здоровенная черная собака, выскользнув из-под нее, исчезла под густым покровом осины. Бородатый мужчина, в длинном, до ног в резиновых сапогах, плаще-дождевике опустил ружье и заторопился к девочке. Но, сделал лишь два или три шага – черные широкие лапища легли ему на плечи. И они были такими тяжелыми и властными в том, что произнесла ворчащая морда прямо у него над ухом, что мужчина сначала обронил ружье, а следом за тем, как оно брякнуло о что-то твердое под мхом, смиренно опустился на колени. В этот момент он слышал, как звала его дочь, и свою собаку, да дрожащее над левым ухом и леденящее, уже изнутри собственного тела, дыхание обращалось к нему тоже, только на языке каких-то новых личных ощущений. Он не чувствовал страха – Господь укрепил его дух, но при этом и тревога за дочь отступила за спину, откуда униженно и оскорблено дышало что-то живое. Как вдруг, лапы, не иначе, черта или самого Дьявола, но с когтями, толкнули в плечи, и коричневая борода старовера сплющилась под весом головы. Он подполз к дочери, развернувшись, закрыл ее собой, однако не увидел перед собой ни волка, ни черта. Осенив себя крестным знамением, старовер прижал к себе дочь и забылся в счастье отца…
С утра резвый ветерок сдувал с камня, на котором три дня тому сидел Налим, его терпковатый запах. Шаман сидел за ним, а впереди, почти на краю утеса – тот камень, гораздо меньше размером, о который упиралось прикладом ружье.
Вдруг уши перехватили крадущийся шорох, он мгновенно прижался к земле и картечная дробь, прилетевшая со стороны тайги, сколов верх первого камня, точно с размаху бросила в него сколом. Скол обжег бок неглубокой раной, и стал такой же очевидностью как дождь, обливающий водой, встречный ветер, замедляющий бег, как согревающее или утомляющее солнце. Только сейчас явь угрожала Шаману смертью и уже ранила. В него еще, до этого, не стреляли, но гром выстрела он уже слышал: когда ранней весной, недалеко от утеса, в воздух выстрелил человек, с которым они здесь, днями ранее, встретились. И он сейчас – на его месте, и кровь этого несчастного человека закрашивает его кровь, и она такая же цветом – тайга, видно, снова пожелала крови!..