Я - душа Станислаф!
Шрифт:
Налим не был сентиментальным, но помятый листок письма на его ладони дрожал от мечущихся в нем чувств. Их было много и все, до единого, кололи в сердце упреком. Будто знали, что написано в письме, и непрекращающейся болью принуждали к чтению. Примчавшееся буквально ниоткуда чувство к Эгле испугало его настолько, что он, наконец, вспомнил о нем: о непрочитанном письме пятнадцатилетней давности. В нем осталось его прошлое, хотя он сам ушел из него, сначала, этапом по Сибири, а затем – спрятавшись в Кедрах. А оно, это прошлое – по одной дороге с настоящим. Как и ненависть: навстречу любви! Но вспомнил, хотя и забывал на годы, что значит – вспомнил для чего-то. Для чего? Это он сейчас и узнает.
… «Грустный вечер. …Одинокий дождь. Мокрый асфальт
Ветер еще шуршит листвой, но он и не думает меня напугать – я счастлива! Счастье – оно уже во мне… И эта новость заполнила мне душу. До краев! До блаженства …в вечере, в дожде, в серебре Луны и в осторожных касаниях ветра.
Да, обычный день, но последний и первый… И какой воздух сразу: свеж и пахуч! Как же здорово – вдыхать его для двоих!..».
Прочитав это в письме, Налим ослеп, оглох и онемел. В нем не осталось внутреннего света, чтобы видеть, сама собой отпала потребность слышать, а говорить – Ольга сказала ему из могилы то, что ее прощало… А знал бы, что и, главное, кто ее прощает, не зашел бы тогда в комнату и не стрелял бы в свой позор: грехи твоей женщины – твои грехи! Но, тем не менее, это ее письмо с того света стало великим откровением земного зла. Великим хотя бы потому, что ему нет оправдания ни в словах, ни в слезах, ни в жертвенных раскаяниях. Хотя жертвенные раскаяния – это третий рикошет из прошлого. Как «обычный день» из письма Ольги: последний и первый!
От этой мысли Налим даже улыбнулся, но – себе. Он снова видел, что-то слышал, а говорить ему был не с кем. С самим собой он наговорился до тошноты еще на лесоповалах и в лагерных бараках. Да и не о чем говорить – он убил свое будущее, а в настоящем задержался. И не случайно, поэтому, его изводили и страсть, и любовь к чужой жене. Артуру он не простил свою Ольгу, а себе не простит того, кого он в ней убил. Пора и честь знать – офицер все же, какой-никакой!
Скомкав письмо во второй раз, Налим достал из-под кровати короб с патронами 12 калибра – достойное применение тому, что одним лишь мигом невозможного счастья разорвет ему грудь.
От Автора.
Йонас уснет раньше, чем Михаил расстанется с Налимом у общежития. Эгле бережно укроет его плотным пушистым пледом, расцветкой и формой шахматной доски. Понежиться у чувственных губ любимого его дыханием, и останется с ним еще какое-то время. Просто посидит рядышком и полюбуется им.
В зале она почувствует близость родного ей человека, но очень-очень далекого, чтобы она смогла простить свою дочь. А вот за что – этого Эгле не знает, и не может спросить ни у самой Агне, ни у Йонаса. Вечность отобрала голоса у их обеих, повязав им на шеи платки безукоризненности. Женщине достаточно уметь отвечать «Нет!» и вовремя сказать: «Да!», но это – мужчинам, а в случае Эгле и Агне молчание вернет им друг друга. Молчание не безукоризненно, да оно ничего не скажет и во взгляде, если взгляд не ищет укоризны. А об этом Вечность подумала, заблокировав память, всем троим. И то правда – не существует причинной нелюбви матери, однако же: «Легко простить, если не любишь, а если любишь, как простить?»
Будет вечереть, когда Эгле с Агне выйдут во двор – их манили запахи весны, а весна пахла тайгой! Обе сядут на широкую и длинную лавку у дома, только сядут по разные стороны, чувствуя, каждая, родство лазурных глаз в безмолвии душ. Им еще предстоит наполнить себя чувствованиями, только новыми ли? Этого никто не знает…
Эгле увидит Налима не сразу, хотя он стоял у густого штакетника уже давно. И он ее дождался. Но не позовет и не заговорит – нечаянная любовь насыпала в душу столько ужасного прошлого, что ее не осталось, ни для чего другого. А она, увидев его, даже будет рада этой нечаянной встрече, но эта радость – лишь эмоция доброжелательности, какая приятна ей самой. Ее душа полна тоже прошлым, но ничего другого ей сейчас не нужно: она любит и любима!
Налим уйдет с ружьем на плече. Эгле проводит его взглядом до утеса скорби и печали…
…Скальное плато добела высушили разгулявшиеся повсюду ветра. Зависший над ним вечер очертил его края, с боков, карабкающейся к небу зеленью. И – несколько камней с более-менее ровным верхом для сидения: спину подпирает тайга, а глаза, хочешь – не хочешь, плывут озером к поселку.
Налим не слышал тайгу и не видел озера. И разговор самим с собой он уже не вел. Ему не хотелось больше жить, только и умереть было страшно. Когда любовь лишь прячется в сердце мужчины, презирая саму себя, какая же это любовь? Если с ней, в сердце, ему так тяжело! И эта тяжесть невыносима от осознания того, что он сделал пятнадцать лет тому назад. Потому и сжимал в кулаке письмо Ольги, только оно было в патроне, между порохом и дробью. Любовь к Эгле – это отстроченное наказание, такое же самое, как и память. А в том, что он сохранил его, не прочитав до сегодняшнего дня, случайности нет.
Решение убить себя – это не случайность: прощение не бывает случайным, ни себя, никого-то еще. Жизнь, вроде, и не требует раскаяния, но почему-то прощение себя ставит позади умения прощать других. Прощение, как и любовь, сводит и разводит мосты душевного покоя, потому и не терпит суеты слабоволия – реши сам, на какой тебе берег…
Налим притянул к себе ближний камень. Для него это было также легко, как и упереть в него ружье, прикладом к камню. А навести ствол на сердце – слезы первыми задрожали на густых и темных ресницах. Его длинная сильная рука тоже задрожала и занемела от жалости и нерешительности. И все же Налим установил курок на боевой взвод. Коснувшись большим пальцем спускового крючка, он запрокинул голову назад, …услышал за спиной короткий волчий рык и открыл глаза небу.
«Так вот значит, как?!.. – проговорил он в себе, явственно ощущая удушье. …Клыки, значит…». Запах волка был таким же явственным, как и удушье, а осторожное шарканье лап за спиной давили на грудь, но не стволом ружья. Налим отбросил его от себя, и нагнул голову – шея твоя, волк! Только волк почему-то медлил, а ожидание смерти оказалось нестерпимей, чем выстраданное согласие не смерть. Даже такую!
Шаман прошел в полуметре от Налима, с высоко поднятыми ушами и подвижной головой. Он беспорядочно вертел ею, меняя выражение морды всякий раз, уловив порыв ветра. Его беспокоил запах из волчьей стаи Лиса. Его и принес сюда не угомонившийся даже под вечер ветер.
Засветло покинув пещеру внутри скалы, он рисковал выдать их, и не только с сестрой, логово, да ждать, что его найдут раньше, чем они будут готовы отразить очередную атаку стаи, было и вовсе опрометчиво.
Налим, все еще безразличный к себе, лишь очумело глазел на уже знакомого ему черного волка с серебристыми «бакенбардами» на морде, высокого в стойке, сильного и проворного в движениях. А зверь будто и не видел его, обходя плато, когда – по кругу, когда – по горизонтали. И только наступив на ружье гибкой широкой лапой, тот повернулся к нему.
Их глаза, вроде, как набрели друг на друга, хотя, скорее, Шаман, не боясь человека на камне, не хотел его беспокоить. Да беспокойство Налима передалось выражением страдающих внутренней болью глаз, и повелело – остановись. Шаман отгреб лапой ружье дальше и присел на задние лапы, склонив, чуть набок, длинномордую голову. В глазах зверя не было зла, но в косых лучах заходящего солнца, взгляд обжигал. Так обжигал Налима страх, и не раз, только не испуг. Это страх откровений, в себе самом.
…Стон рванул его голову вверх, и тут же бросил вниз – Налим не понимал, что все это значит! Не может волк так подойти, сесть рядом и говорить ему о чем-то, ворча и лая. И смотреть ему в глаза, как равный равному, как несчастный несчастному. Да что же он такое, если только, действительно, не шаман?..