Я - душа Станислаф!

У дома Прибалта Налим совсем уж как-то приуныл. Волнение уступило место беспокойству, болезненному и суетливому.

– Да что с тобой происходит? – решился на вопрос Михаил.

А Налим глотал воздух, остервенело жадно, будто задыхался, жалкий и беспомощный.

– Ну! – потребовал ответа бригадир.

– Михаил Дмитриевич, иди сам!..

– Налим, твою мать, рассказывай: кто там?

Налим, ничего не сказав, толкнул калитку и прошел к дому из таежного сруба. Еще через минуту голубоглазый и приятного вида молодой мужчина, усаживал нежданных гостей в пахнущем кедром и лиственницей зале. Ему было немногим более тридцати, высок и статен, как и Налим, только не было в нем грубой силы. И молчал почему-то – говорила улыбка, вежливая, но мимолетная. Так улыбаются умные и осторожные люди.

Налим по-прежнему был напряжен и не отводил глаз от межкомнатной двери, за которой исчез Прибалт после того, как доброжелательно принял гостей.

– Извини, бригадир, что не сказал об этом раньше: они немые, – тихо произнес Налим.

– Быстрее рассказывай, кто немой, кто глухой…, – поторопил его Михаил, – Пришли, значит, нужно общаться как-то. …Давай-давай, выползай из своей шиворот-навыворот нирваны. Как их зовут?

Налим сообщил, что у Прибалта – жена и дочь, что все немые, но не глухие. Жену зовут Эгле, дочь – Агне, а Прибалта – Йонас. И только у него планшет, с помощью которого он отвечает или задает вопросы, выводя на экран то, что для этого нужно. У жены и дочери на шеях повязаны бело-серебристые неоновые платки, меняющие цвета, выражающие этим их согласие или не согласие. Я к ним не заговаривал, но Йонас написал мне, что желтый цвет – это «Да!», а красный – «Нет!»…

Дверь комнаты – предположительно взрослой спальни отворилась. Ноги сами подняли Михаила – такой красивой женщины, он, пожалуй, никогда и не видел. Безжалостная красота, учитывая его возраст и в то же время разбудившая в нем, мгновенно, желание, в котором не грех признаться только себе самому. И будто кто под дых тут же ударил – бригадир склонился смиренно и почтительно. И снова будто кто, невидимый, но и непререкаемый, наклонив в реверансе, каких он от себя и не припомнит, указал ему на руки хозяйки, какие в подобных ситуациях целуют еще и сейчас. Михаилу впервые в жизни захотелось это сделать. Не стал – не за этим пришел.

…Уходили начитавшиеся с планшета, несколько раз – ради интереса, – запалив на лебединой шее Эгле платок и напившись коньяку, за ее здоровье тоже, и липового чая из ее мраморных рук. Красавица! О таких говорят – целуй хоть спереди, хоть сзади!.. Дочка, ей шестнадцать – это набрал на своем разговорнике-планшете Йонас, – удивила не меньше: копия мама. И брови в разлет, и глаза лазурные, и волосы – с плеч до пояса серебром, ростом только ниже Эгле. Грустная очень – еще печальнее, чем Налим. Будто под столом были все это время его глаза, а он видел, куда они закатились, да взять назад не захотел. Оттого Михаил и разгадал его очевидное беспокойство – когда шли к Прибалту и, сейчас, погнавшее его со двора быстро-быстро. Вот тебе и судьба: не желай жены ближнего своего… «А Налим-то постатнее будет этого, …Йонаса!» – подумал на ходу Михаил. А вдогонку Налиму сказал:

– Что, Налим, возжелал чужую жену? …И не бреши мне – пригрозил захмелевший бригадир, когда тот его дождался, но в поплывшем голосе улавливалось и понимание, и озабоченность.

Шли дальше, рядом. Налим порывался ответить, но все еще разговаривал сам с собой, а, не разобравшись в себе, что ответишь? Михаил потому его и не торопил. Так и дошли, молча, до двухэтажного общежития, где у Налима была отдельная комнатушка, а все прочее – это общее. Для таких же, несемейных членов артели. И только здесь он заговорил:

– Ее глаза всякий раз, когда я их вижу или она смотрит, убивают меня, а Артур тут же воскрешает меня оттуда, куда я его отправил. Знаешь, Михаил Дмитриевич, я ведь не мистик, но Эгле – с неба, и пришла по мою душу! Это факт!

Я без бабы прожил в зоне без напряга. Вот то мурчащее хихиканье Ольги, о чем я тебя рассказывал в день нашего с тобой знакомства, сделало вместо меня тот самый шаг от любви к ненависти, ну, а я сам – еще два, или три. И я поверил, что такой шаг действительно существует в реальности. И им себя, если и не оправдал, то внутренне успокоил. Факт! Только возможно ли такое, чтобы ненависть возвращала к хотя бы желанию снова любить? Выходит, тогда, что расстояние от ненависти к любви – это годы без страсти, но это годы возвращения… Да я уже готов ее пятки лизать, а Прибалта живым закопать – веришь? Веришь, бригадир?!

Налим, закрыв лицо руками, застонал мучительно и, вдруг, заплакал навзрыд, глотая при этом слова, но непроизвольно выбрызгивая губами горькое рвущееся из него, будто из неволи, откровение:

– Да что же я такое, Михаил Дмитри-е-е-е-в-и-ч?! Кто я, …и как, скажи мне, я таким ст-а-а-а-л?!

Налим рыдал, не пряча лица, а боясь его мученического выражения. Маска непроницаемости, скрывавшая долгие годы боль его измучившейся души, не выдержала – голос бессильной досады тонул в законсервированных временем слезах, чтобы смыть ее именно тогда, когда он будет готов признать, что ненависть к любви – это чувственная иллюзия. Ему лишь казалось, что он жил ненавистью к унизившим его любовь, и она уничтожила в нем властную чувственность навсегда. Но и не держал ненависть при себе – разве, кто-то еще виноват в его личной трагедии. Помнил – это, да! Только у ненависти, оказывается, нет собственного пути, она лишь идет навстречу новой любви твоими же ногами и даже твоей походкой. И спустя пятнадцать лет Налим пришел …к нечаянной любви!

Михаил тоже расчувствовался. Даже попытался дотянуться до головы Налима, чтобы прижать ее к своему плечу, утешить – возрастом ведь тот был ему сыном, а его Толику отцовское плечо всегда заменяло мамину подушку у нее на коленях. Не получилось, да и Налим этого не захотел. Одну руку подал бригадиру, чтобы проститься, другой растирал слезы на просветлевшем лице – будто от слез ему стало легче. И в глазах вспыхнула ясность, не погасла, нет, а подожгла взгляд чем-то, осмысленным и признаваемым.

– Ну, ты же это…Йонаса не закопаешь? – не просто так, поэтому, пошутил бригадир.

– Ты меня закопаешь, Михаил Дмитриевич – все еще пытаясь успокоить дыхание, отрешенно ответил Налим, – и скоро, думаю. Я ведь, если ты не забыл, офицер, и что такое рикошет – об этом знаю не понаслышке. Меня уже убила красота Эгле. Ты понимаешь, о чем это я… Но она – двойной рикошет от двух пуль из моего прошлого, и мне не выжить. Факт! …Пошел я. Бывай!

Широкий шаг Налима увел его к подъезду общежития быстрее, чем Михаил успел что-либо еще сказать. Выпитый им коньяк тем временем делал свое дело: бригадиру хотелось домой и – спать...

Зайдя к себе, в небольшую комнатку размером со шкуру медведя-шатуна, а шкура такого в качестве охотничьего трофея и покрывала пол, Налим сразу же, не разувшись и не сняв с себя куртку, прошел к столу у окна. Под столом хранилась дорожная сумка, ценность которой была лишь в том, что в ней хранилось со дня его освобождения из заключения: конверт с письмом и погоны, старшего лейтенанта ВДВ.

Погоны ему отдал командир полка, вызванный Налимом после того, как выстрелил в Артура и Ольгу. Оба выстрела оказались смертельными – это ему и сообщил генерал, после чего и сорвал с него погоны, но не в ярости, не матерясь и грудью на него не давил при этом. Молча, сорвал, осторожно даже, и отдал. А письмо в конверте – у Ольги была оригинальная творческая странность: что-либо написать Налиму, наподобие эссе, и отправить почтой на адрес их совместного проживания. «А тебе письмо…, – озорничала она, получив свое же письмо и удерживая конверт над головой, – танцуй!» И Налим танцевал. Когда – украинский гопак, когда – русскую барыню, но, чаще, брал жену на руки и, так, они проживали аргентинское танго, целуясь и воркуя друг другу любовью. Потом, он разрешал ей прочитать письмо, а сам слушал и задыхался от счастья.

Последнее такое письмо Ольги ему передали в камеру предварительного заключения. Конверт был вскрыт, но Налим не стал читать письмо – скомкал, взвыв и от боли в пальцах, однако и комок этот сохранил, и погоны. Ни разу в Кедрах он не притрагивался к сумке после того, как забросил ее под стол. Теперь же достал из нее темно-синие погоны, с вертикальной голубой полоской посредине, и конверт, расправившийся сам от времени. Время изменило его цвет, но не изменило почерк Ольги и адрес. Достав из конверта письмо, Налим еще и еще раз перечитывал, глазами, фамилию того, кто застрелил ее по указанному адресу – так зло поиздевалось и над ней, и над ним!