Я историю излагаю... Книга стихотворений

Советская старина

Советская старина. Беспризорники. Общество «Друг детей», Общество эсперантистов. Всякие прочие общества. Затеиванье затейников и затейливейших затей. Все мчится и все клубится. И ничего не топчется. Античность нашей истории. Осоавиахим. Пожар мировой революции, горящий в отсвете алом. Все это, возможно, было скудным или сухим. Все это, несомненно, было тогда небывалым. Мы были опытным полем. Мы росли, как могли. Старались. Не подводили Мичуриных социальных. А те, кто не собирались высовываться из земли, те шли по линии органов, особых и специальных. Все это Древней Греции уже гораздо древней и в духе Древнего Рима векам подает примеры. Античность нашей истории! А я — пионером в ней. Мы все были пионеры.

Золото и мы

Я родился в железном обществе, Постепенно, нередко — ощупью Вырабатывавшем добро, Но зато отвергавшем смолоду, Отводившем всякое золото (За компанию — серебро). Вспоминается мне все чаще И повторно важно мне: То, что пахло в Америке счастьем, Пахло смертью в нашей стране. Да! Зеленые гимнастерки Выгребали златые пятерки, Доставали из-под земли И в госбанки их волокли. Даже зубы встречались редко, Ни серьги, ничего, ни кольца, Ведь серьга означала метку — Знак отсталости и конца. Мы учили слова отборные Про общественные уборные, Про сортиры, что будут блистать, Потому что все злато мира На отделку пойдет сортира, На его красоту и стать. Доживают любые деньги Не века — деньки и недельки, А точней — небольшие года, Чтобы сгинуть потом навсегда. Это мы, это мы придумали, Это в духе наших идей. Мы первейшие в мире сдунули Золотую пыльцу с людей.

Деревня и город

Когда в деревне голодали — и в городе недоедали. Но все ж супец пустой в столовой не столь заправлен был бедой, как щи с крапивой, хлеб с половой, с корой, а также с лебедой. За городской чертой кончались больница, карточка, талон, и мир села сидел, отчаясь, с пустым горшком, с пустым столом, пустым амбаром и овином, со взором, скорбным и пустым, отцом оставленный и сыном и духом брошенный святым. Там смерть была наверняка, а в городе — а вдруг устроюсь! Из каждого товарняка ссыпались слабость, хворость, робость. И в нашей школе городской крестьянские сидели дети, с сосредоточенной тоской смотревшие на все на свете. Сидели в тихом забытье, не бегали по переменкам и в городском своем житье все думали о деревенском.

Три столицы (Харьков — Париж — Рим)

Совершенно изолированно от двора, от семьи и от школы у меня были позиции свои во Французской революции. Я в Конвенте заседал. Я речи беспощадные произносил. Я голосовал за казнь Людовика и за казнь его жены, был убит Шарлоттою Корде в никогда не виденной мною ванне. (В Харькове мы мылись только в бане.) В 1929-м в Харькове на Конной площади проживал формально я. Фактически — в 1789-м на окраине Парижа. Улицы сейчас, пожалуй, не припомню. Разница в сто сорок лет, в две тысячи километров — не была заметна. Я ведь не смотрел, что ел, что пил, что недоедал, недопивал. Отбывая срок в реальности, каждый вечер совершал побег, каждый вечер засыпал в Париже. В тех немногих случаях, когда я заглядывал в газеты, Харьков мне казался удивительно параллельным милому Парижу: город — городу, голод — голоду, пафос — пафосу, а тридцать третий год моего двадцатого столетья — девяносто третьему моего столетья восемнадцатого. Сверив призрачность реальности с реализмом призраков истории, торопливо выхлебавши хлебово, содрогаясь: что там с Робеспьером? — Я хватал родимый том. Стремглав падал на диван и окунался в Сену. И сквозь волны видел парня, яростно листавшего Плутарха, чтоб найти у римлян ту Республику, ту же самую республику, в точности такую же республику, как в неведомом, невиданном, неслыханном, как в невообразимом Харькове.

Моя средняя школа

Девяносто четвертая полная средняя! Чем же полная? Тысячью учеников. Чем же средняя, если такие прозрения в ней таились, быть может, для долгих веков! Мы — ребята рабочей окраины Харькова, дети наших отцов, слесарей, продавцов, дети наших усталых и хмурых отцов, в этой школе учились и множество всякого услыхали, познали, увидели в ней. На уроках, а также и на переменах рассуждали о сдвигах и о переменах и решали, что совестливей и верней. Долгий голод — в начале тридцатых годов, грозы, те, что поздней над страной разразились, стойкости перед лицом голодов обучили, в сознании отразились. Позабыта вся алгебра — вся до нуля, геометрия — вся, до угла — позабыта, но политика нас проняла, доняла, совесть — в сердце стальными гвоздями забита.

«Плановость пламени…»

Плановость пламени, пламенность плана. Как это было гордо и славно. Планы планировали прирост по металлу, по углю, по грече и человека в полный рост, разогнувшего плечи. Планы планировали высоту домны и небоскреба, но и душевную высоту, тоже скребущую небо. План взлетал, как аэроплан. Мы — вслед за ним взлетали. Сколько в этом было тепла — в цифрах угля и стали!

Старуха в окне

Тик сотрясал старуху, Слева направо бивший, И довершал разруху Всей этой дамы бывшей: Шептала и моргала, И головой качала, Как будто отвергала Все с самого начала, Как будто отрицала Весь мир из двух окошек, Как будто отрезала Себя от нас, прохожих. А пальцы растирали, Перебирали четки, А сына расстреляли Давно у этой тетки. Давным-давно. За дело. За то, что был он белым. И видимо — пронзило, Наверно — не просила, Конечно — не очнулась С минуты той кровавой. И голова качнулась, Пошла слева направо, Потом справа налево, Потом опять направо, Потом опять налево. А сын — белее снега Старухе той казался, А мир — краснее крови Ее почти касался. Он за окошком — рядом — Сурово делал дело. Невыразимым взглядом Она в окно глядела.

Старые офицеры

Старых офицеров застал еще молодыми, как застал молодыми старых большевиков, и в ночных разговорах в тонком табачном дыме слушал хмурые речи, полные обиняков. Век, досрочную старость выделив тридцатилетним, брал еще молодого, делал его последним в роде, в семье, в профессии, в классе, в городе летнем. Век обобщал поспешно, часто верил сплетням. Старые офицеры, выправленные казармой, прямо из старой армии к нови белых армий отшагнувшие лихо, сделавшие шаг, ваши хмурые речи до сих пор в ушах. Точные счетоводы, честные адвокаты, слабые живописцы, мажущие плакаты, но с обязательной тенью гибели на лице и с постоянной памятью о скоростном конце! Плохо быть разбитым, а в гражданских войнах не бывает довольных, не бывает спокойных, не бывает ушедших в личную жизнь свою, скажем, в любимое дело или в родную семью. Старые офицеры старые сапоги осторожно донашивали, но доносить не успели, слушали ночами, как приближались шаги, и зубами скрипели, и терпели, терпели.

«Как говорили на Конном базаре?..»

Как говорили на Конном базаре? Что за язык я узнал под возами? Ведали о нормативных оковах Бойкие речи торговок толковых? Много ли знало о стилях сугубых Веское слово скупых перекупок? Что спекулянты, милиционеры Мне втолковали, тогда пионеру? Как изъяснялись фининспектора, Миру поведать приспела пора. Русский язык (а базар был уверен, Что он московскому говору верен, От Украины себя отрезал И принадлежность к хохлам отрицал), Русский базара был странный язык. Я до сих пор от него не отвык. Все, что там елось, пилось, одевалось, По-украински всегда называлось. Все, что касалось культуры, науки, Всякие фигли, и мигли, и штуки — Это всегда называлось по-русски С «г» фрикативным в виде нагрузки. Ежели что говорилось от сердца — Хохма жаргонная шла вместо перца. В ругани вора, ракла, хулигана Вдруг проступало реченье цыгана. Брызгал и лил из того же источника, Вмиг торжествуя над всем языком, Древний, как слово Данилы Заточника, Мат, именуемый здесь матерком. Все — интервенты, и оккупанты, И колонисты, и торгаши — Вешали здесь свои ленты и банты И оставляли клочья души. Что же серчать? И досадовать нечего! Здесь я учился и вот я каков. Громче и резче цеха кузнечного, Крепче и цепче всех языков Говор базара.

«Я в первый раз увидел МХАТ…»

Я в первый раз увидел МХАТ на Выборгской стороне, и он понравился мне. Какой-то клуб. Народный дом. Входной билет достал с трудом. Мне было шестнадцать лет. «Дни Турбиных» шли в тот день. Зал был битком набит: рабочие наблюдали быт и нравы недавних господ. Сидели, дыхание затая, и с ними вместе я. Ежели белый офицер белый гимн запевал — зал такт ногой отбивал. Черная кость, красная кровь сочувствовали белой кости не с тем, чтоб вечерок провести. Нет, черная кость и белая кость, красная и голубая кровь переживали вновь общелюдскую суть свою. Я понял, какие клейма класть искусство имеет власть.

«Я помню твой жестоковыйный норов…»

Я помню твой жестоковыйный норов и среди многих разговоров один. По Харькову мы шли вдвоем. Молчали. Каждый о своем. Ты думал и придумал. И с усмешкой сказал мне: — Погоди, помешкай, поэт с такой фамилией, на «цкий», как у тебя, немыслим. — Словно кий держа в руке, загнал навеки в лузу меня. Я верил гению и вкусу. Да, Пушкин был на «ин», а Блок — на «ок». На «цкий» я вспомнить никого не мог. Нет, смог! Я рот раскрыл. — Молчи, «цкий». — Нет, не смолчу. Фамилия Кульчицкий, как и моя, кончается на «цкий»! Я первый раз на друга поднял кий. Я поднял руку на вождя, на бога, учителя, который мне так много дал, объяснял, помогал и очень редко мною помыкал. Вождь был как вождь. Бог был такой как нужно. Он в плечи голову втянул натужно. Ту голову ударил бумеранг. Оборонясь, не пощадил я ран. — Тебе куда? Сюда? А мне — туда. Я шел один и думал, что беда пришла. Но не искал лекарства от гнева божьего. Республиканства, свободолюбия сладчайший грех мне показался слаще качеств всех.