Я историю излагаю... Книга стихотворений

Высвобождение

За маленькие подвиги даются медали небольшой величины. В ушах моих разрывы отдаются. Глаза мои пургой заметены. Я кашу съел. Была большая миска. Я водки выпил. Мало: сотню грамм. Кругом зима. Шоссе идет до Минска. Лежу и слушаю вороний грай. Здесь, в зоне автоматного огня, когда до немца метров сто осталось, выкапывает из меня усталость, выскакивает робость из меня. Высвобождает фронт от всех забот, выталкивает маленькие беды. Лежу в снегу, как маленький завод, производящий скорую победу. Теперь сниму и выколочу валенки, поставлю к печке и часок сосну. И будет сниться только про войну. Сегодняшний окончен подвиг маленький.

Казахи под Можайском

С непривычки трудно на фронте, А казаху трудно вдвойне: С непривычки ко взводу, к роте, К танку, к пушке, ко всей войне. Шли машины, теснились моторы, А казахи знали просторы, И отары, и тишь, и степь. А война полыхала домной, Грохотала, как цех огромный, Била, как железная цепь. Но врожденное чувство чести Удержало казахов на месте. В Подмосковье в большую пургу Не сдавали рубеж врагу. Постепенно привыкли к стали, К громыханию и к огню. Пастухи металлистами стали. Становились семь раз на дню. Постепенно привыкли к грохоту Просоводы и чабаны. Приросли к океанскому рокоту Той Великой и Громкой войны. Механизмы ее освоили Степные, южные воины, А достоинство и джигитство Принесли в снега и леса, Где тогда громыхала битва, Огнедышащая полоса.

Декабрь 41-го года

Памяти М. Кульчицкого

Та линия, которую мы гнули, Дорога, по которой юность шла, Была прямою от стиха до пули — Кратчайшим расстоянием была. Недаром за полгода до начала Войны мы написали по стиху На смерть друг друга. Это означало, Что знали мы. И вот — земля в пуху. Морозы лужи накрепко стеклят, Трещат, искрятся, как в печи поленья: Настали дни проверки исполнения, Проверки исполнения наших клятв. Не ждите льгот, в спасение не верьте: Стучит судьба, как молотком бочар. И Ленин учит нас презренью к смерти, Как прежде воле к жизни обучал.

Ранен

Словно хлопнули по плечу Стопудовой горячей лапой. Я внезапно наземь лечу, Неожиданно тихий, слабый. Убегает стрелковая цепь, Словно солнце уходит на запад. Остается сожженная степь, Я и крови горячей запах. Я снимаю с себя наган — На боку носить не сумею. И ремень, как большой гайтан, Одеваю себе на шею! И — от солнца ползу на восток, Приминая степные травы. А за мной ползет кровавый След. Дымящийся и густой. В этот раз, в этот первый раз Я еще уползу к востоку От германцев, от высших рас. Буду пить в лазарете настойку, Буду сводку читать, буду есть Суп-бульон, с петрушкой для запаха. Буду думать про долг, про честь. Я еще доползу до запада.

Роман Толстого

Нас привезли, перевязали, Суть сводки нам пересказали. Теперь у нас надолго нету дома. Дом так же отдален, как мир. Зато в палате есть четыре тома Романа толстого «Война и мир». Роман Толстого в эти времена Перечитала вся страна. В госпиталях и в блиндажах военных, Для всех гражданских и для всех военных Он самый главный был роман, =любимый: В него мы отступали из войны. Своею стойкостью непобедимой Он обучал, какими быть должны. Роман Толстого в эти времена Страна до дыр глубоких залистала. Мне кажется, сама собою стала, Глядясь в него, как в зеркало, она. Не знаю, что б на то сказал Толстой, Но добродушье и великодушье Мы сочетали с формулой простой! Душить врага до полного удушья. Любили по Толстому; по нему, Одолевая смертную истому, Докапывались, как и почему. И воевали тоже по Толстому. Из четырех томов его косил На Гитлера фельдмаршал престарелый И, не щадя умения и сил, Устраивал засады и обстрелы. С привычкой славной вылущить зерно Практического перечли со вкусом Роман. Толстого знали мы давно. Теперь он стал победы кратким курсом.

Лес за госпиталем

Я был ходячим. Мне было лучше, чем лежачим. Мне было проще. Я обходил огромные лужи. Я уходил в соседнюю рощу. Больничное здание белело в проемах промежду белых берез. Плечо загипсованное болело. Я его осторожно нес. Я был ходячим. Осколок мины моей походки пронесся мимо, но заливающе горячо другой осколок ударил в плечо. Но я об этом не вспоминал. Я это на послевойны откладывал, а просто шел и цветы сминал, и ветки рвал, и потом обгладывал. От обеда и до обхода было с лишком четыре часа. — Мужайся, — шептал я себе, — пехота. Я шел, поглядывая в небеса. Осенний лес всегда просторней, чем летний лес и зимний лес. Усердно спотыкаясь о корни, я в самую чащу его залез. Сквозь ветви и сучья синело небо. А что я знал о небесах? А до войны я ни разу не был в осеннем лесу и в иных лесах. Война горожанам дарила щедро землю — раздолья, угодья, недра, невиданные доселе леса и птичьи неслыханные голоса. Торжественно было, светло и славно. И сквозь торжественность и тишину я шел и разрабатывал планы, как лучше выиграть эту войну.

Самая военная птица

Горожане, только воробьев знавшие из всей орнитологии, слышали внезапно соловьев трели, то крутые, то отлогие. Потому — война была. Дрожанье песни, пере-пере-перелив слышали внезапно горожане, полземли под щели перерыв. И военной птицей стал не сокол и не черный ворон, не орел — соловей, который трели цокал и колена вел. Вел, и слушали его живые, и к погибшим залетал во сны. Заглушив оркестры духовые, стал он главной музыкой войны.

«У офицеров было много планов…»

У офицеров было много планов, Но в дымных и холодных блиндажах Мы говорили не о самом главном, Мечтали о деталях, мелочах, — Нет, не о том, за что сгорают танки И движутся вперед, пока сгорят, И не о том, о чем молчат в атаке, — О том, о чем за водкой говорят! Нам было мило, весело и странно, Следя коптилки трепетную тень, Воображать все люстры ресторана Московского! В тот первый мира день Все были живы. Все здоровы были. Все было так, как следовало быть, И даже тот, которого убили, Пришел сюда, чтоб с нами водку пить. Официант нес пиво и жаркое, И все, что мы в грядущем захотим, А музыка играла — что такое? — О том, как мы в блиндажике сидим, Как бьет в накат свинцовый дождик частый, Как рядом ходит орудийный гром, А мы сидим и говорим о счастье. О счастье в мелочах. Не в основном.

«В борьбе за это…»

Под эту музыку славно воевать на войне. Когда ее заиграют оркестры полковые, прекрасные пробелы являются вдруг в огне и рвутся в бой офицеры, сержанты и рядовые. Весело надо делать грустное дело свое. Под музыку надо делать свое печальное дело. Ведь с музыкою — житуха. Без музыки — не житье. Без музыки — нету хода, а с музыкой — нету предела. Какой капельмейстер усатый когда ее сочинил? Во время которой осады перо он свое очинил и вывел на нотной бумаге великие закорючки? А в них — штыки, и флаги, и проволоки-колючки! Ее со слуха учили чапаевские трубачи, и не было палаты, и не было лазарета, где ветеран новобранцу не говорил: «Молчи! Мне кажется, заиграли где-то „В борьбе за это…“.»

Двести метров

Мы бы не доползли бы, Ползи мы хоть ползимы. Либо случай, либо — Просто счастливые мы. Ровно двести метров Было того пути, Длинных, как километры… Надо было ползти! Надо — значит, надо! (Лозунг той войны.) Сжав в руках гранаты, Мы ползти должны. Белые маскхалаты Тихо берут подъем. Словно ели, мохнаты, Оползнями ползем. Оползнями, плывунами Плыли мы по снегам. Что же станется с нами, Взвод не постигал. Взвод об этом не думал: Полз, снег вороша. И как пену сдунул Немцев с рубежа.

Волокуша

Вот и вспомнилась мне волокуша и девчонки лет двадцати: ими раненые волокутся, умирая по пути. Страшно жалко и просто страшно: мины воют, пули свистят. Просто так погибнуть, зряшно, эти девушки не хотят. Прежде надо раненых выволочь, может, их в медсанбате вылечат, а потом чайку согреть, а потом — хоть умереть. Натаскавшись, належавшись, кипяточку поглотав, в сыроватый блиндажик залезши, младший крепко спит комсостав. Три сержантки — мала куча — вспоминаются нынче мне. Что же снится им? Волокуша. Тянут раненых и во сне.