Я историю излагаю... Книга стихотворений

Мороз

Совершенно окоченелый в полушерстяных галифе, совершенно обледенелый, сдуру выскочивший на январь налегке, неумелый, ополоумелый, на полуторке, в кузове, сутки я пролежал, и покрыл меня иней. Я сначала дрожал, а потом — не дрожал: ломкий, звонкий и синий. Двадцать было тогда мне, пускай с небольшим. И с тех пор тридцать с лишком привыкаю к невеселым мыслишкам, что пришли в эти градусы в сорок, пускай с небольшим. Между прочим, все это случилось на передовой. До противника — два километра. Кое-где полтора километра. Но от резкого и ледовитого ветра, от неясности, кто ты, — замерзший или живой, даже та, небывалая в мире война отступила пред тем, небывалым на свете морозом. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Наконец мы доехали. Ликом курносым посветило нам солнышко. Переваливаясь через борт и вываливаясь из машины, я был бортом проезжей машины — сантиметра на четверть — едва не растерт. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Впрочем, было ли что-нибудь лучше и выше, чем то правое дело, справедливое наше, чем Великая Отечественная война? Даже в голову нам бы прийти не могло предпочесть или выбрать иное, другое — не метели крыло, что по свету мело, не мороз, нас давивший тяжелой рукою.

Госпиталь

Еще скребут по сердцу «мессера», Еще вот здесь безумствуют стрелки, Еще в ушах работает «ура», Русское «ура-рарара-рарара!» — На двадцать слогов строки. Здесь ставший клубом бывший сельский храм — Лежим под диаграммами труда, Но прелым богом пахнет по углам — Попа бы деревенского сюда! Крепка анафема, хоть вера не тверда. Попишку бы лядащего сюда! Какие фрески светятся в углу! Здесь рай поет! Здесь ад ревмя ревет! На глиняном истоптанном полу Лежит диавол, раненный в живот. Под фресками в нетопленом углу Лежит подбитый унтер на полу. Напротив, на приземистом топчане, Кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.) Он требует, как офицер, как русский, Как человек, чтоб в этот крайний час Зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский Не помирал меж нас! Он гладит, гладит, гладит ордена, Оглаживает, гладит гимнастерку И плачет, плачет, плачет горько, Что эта просьба не соблюдена. А в двух шагах, в нетопленом углу, Лежит подбитый унтер на полу. И санитар его, покорного, Уносит прочь, в какой-то дальний зал, Чтоб он своею смертью черной Комбата светлой смерти не смущал. И снова ниспадает тишина. И новобранца наставляют воины: — Так вот оно, какая здесь война! Тебе, видать, не нравится она — Попробуй перевоевать по-своему!

Статья 193 УК (воинские преступления)

Спокойней со спокойными, но все же — Бывало, ждешь и жаждешь гневной дрожи, Сопротивленья матерьяла ждешь. Я много дел расследовал, но мало Встречал сопротивленья матерьяла, Позиции не помню ни на грош. Оспаривались факты, но идеи Одни и те же, видимо, владели Как мною, так и теми, кто сидел За столом, но по другую сторону, Называл автобус черным вороном, Признаваться в фактах не хотел. Они сидели, а потом стояли И падали, но не провозглашали Свое «Ура!», особое «Ура!». Я помню их «Ура!» — истошно-выспреннее, Тоскливое, несчастное, но искреннее. Так все кричат, когда придет пора. А если немцы очень допекали, Мы смертников условно отпускали — Гранату в руки и — на фронт! вперед! И санитарные автомобили Нас вместе в медсанбаты отвозили, И в общей, В братской, Во сырой могиле Нас хоронил Один и тот же Взвод.

Четвертый анекдот

За три факта, за три анекдота вынут пулеметчика из дота, вытащат, рассудят и засудят. Это было, это есть и будет. За три анекдота, за три факта с применением разума и такта, с применением чувства и закона уберут его из батальона. За три анекдота, факта за три никогда ему не видеть завтра. Он теперь не сеет и не пашет, анекдот четвертый не расскажет. Я когда-то думал все уладить, целый мир облагородить, трибуналы навсегда отвадить за три факта человека гробить. Я теперь мечтаю, как о пире духа, чтобы меньше убивали. Чтобы не за три, а за четыре анекдота со свету сживали.

Мой комбат Назаров

Мой комбат Назаров, агроном, Высшее имел образование, Но обрел свое призвание В батальоне, в том, где был он «ком». Поле, паханная им земля, Мыслилось теперь как поле боя, До Берлина шли теперь поля Битвы. Понимал комбат любое. Разбирался в долах и горах, Очень точно применялся к местности, Но не понимал, что честность Иногда не исключает страх. — Труса расстреляю лично я! — Говорил он пополненью. Сдерживая горькое волненье, Слышали такое сыновья Разных наций и племен различных, Понимая: расстреляет лично. Мой комбат Назаров разумел, Что комбатов часто убивают, Но спокойно говорил: «Бывает». Ничего не требовал взамен. Дело правое была война. Для него же прежде всего — дело, Лучшего не ведал он удела Для себя в такие времена. А солдат берег. Солдат любил. И не гарцевал. Не красовался, Да и сам без дела не совался Под обстрел. Толковый был. И доныне сердце заболит, Если вспомню. Было здорово В батальоне у Назарова, В том, где был я замполит.

Надо, значит, надо

Стокилометровый переход. Батальон плывет, как пароход, через снега талого глубины. Не успели выдать нам сапог. В валенках же до костей промок батальон и до гемоглобина. Мы вторые сутки на ходу. День второй через свою беду хлюпаем и в талый снег ступаем. Велено одну дыру заткнуть. Как заткнем — позволят отдохнуть. Мы вторые сутки наступаем. Хлюпает однообразный хлюп. То и дело кто-нибудь как труп падает в снега и встать не хочет. И немедля Выставкин над ним, выдохшимся, над еще одним вымотавшимся яростно хлопочет. — Встать! (Молчание.) — Вставай! (Молчок.) — Ведь застынешь! (И — прикладом в бок.) — Встань! (Опять прикладом.) Сучье семя! — И потом простуженный ответ; — Силы нет! — Мочи нет. — Встань! — Отстань! — Нет, встал. Побрел со всеми. Я все аргументы исчерпал. Я обезголосел, ночь не спал. Я б не смог при помощи приклада. Выставкин, сердитый старшина, лучше понимает, что война — это значит: надо, значит, надо.

Ведро мертвецкой водки

…Паек и водка. Водки полагалось сто грамм на человека. Итак, паек и водка выписывались старшине на списочный состав, на всех, кто жил и потому нуждался в пайке и водке для жизни и для боя. Всем хотелось съесть положенный паек и выпить положенную водку до боя, хотя старшины распространяли слух, что при раненьи в живот умрет скорее тот, кто съел паек. Все то, что причиталось мертвецу и не было востребовано им при жизни, — шло старшинам. Поэтому ночами, после боя, старшины пили. По должности, по званию и по веселому характеру я мог бы рассчитывать на приглашение в землянку, где происходили старшинские пиры. Но после боя очень страшно слышать то, что говорят старшины, считая мертвецов и умножая их цифру на сто, потому что водки шло по сто грамм на человека. …До сих пор яснее голова на то ведро мертвецкой водки, которую я не распил в старшинском блиндажике зимой сорок второго года.

Немецкие потери

(Рассказ)

Мне не хватало широты души, Чтоб всех жалеть. Я экономил жалость Для вас, бойцы, Для вас, карандаши, Вы, спички-палочки (так это называлось), Я вас жалел, а немцев не жалел, За них душой нисколько не болел. Я радовался цифрам их потерь: Нулям, раздувшимся немецкой кровью. Работай, смерть! Не уставай! Потей Рабочим потом! Бей их на здоровье! Круши подряд! Но как-то в январе, А может, в феврале, в начале марта Сорок второго, утром на заре, Под звуки переливчатого мата Ко мне в блиндаж приводят «языка». Он все сказал; Какого он полка, Фамилию, Расположение сил, И то, что Гитлер им выходит боком. И то, что жижа у него с ребенком, Сказал, хоть я его и не спросил. Веселый, белобрысый, добродушный, Голубоглаз, и строен, и высок, Похожий на плакат про флот воздушный, Стоял он от меня наискосок. Солдаты говорят ему: «Спляши!» И он плясал. Без лести. От души. Солдаты говорят ему: «Сыграй!» И вынул он гармошку из кармашка И дунул вальс про голубой Дунай: Такая у него была замашка. Его кормили кашей целый день И целый год бы не жалели каши, Да только ночью отступили наши — Такая получилась дребедень. Мне — что! Детей у немцев я крестил? От их потерь ни холодно, ни жарко! Мне всех — не жалко: Одного мне жалко: Того, что на гармошке вальс крутил.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России, Ее уполномочен правотой, Чтоб излагать с достойной прямотой Ее приказов формулы простые. Я был политработником. Три года — Сорок второй и два еще потом. Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: Стою перед шеренгами неплотными, Рассеянными час назад в бою, Перед голодными, перед холодными, Голодный и холодный. Так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано. Который день поспать им не дают. И я напоминаю им про родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут. Все то, что в письмах им писали из дому, Все то, что в песнях с их судьбой сплелось, Все это снова, заново и сызнова, Коротким словом — родина — звалось. Я этот день, Воспоминанье это, Как справку собираюсь предъявить, Затем, чтоб в новой должности — поэта — От имени России говорить.

Судьба детских воздушных шаров

Если срываются с ниток шары, то ли от дикой июльской жары, то ли от качества ниток плохого, то ли от вдаль устремленья лихого, — все они в тучах не пропадут, даже когда в облаках пропадают, лопнуть — не лопнут, не вовсе растают. Все они к летчикам мертвым придут. Летчикам наших воздушных флотов, испепеленным, сожженным, спаленным, детские шарики вместо цветов. Там, в небесах, собирается пленум, форум, симпозиум разных цветов. Разных раскрасок и разных сортов. Там получают летнабы шары, и бортрадисты, и бортмеханики: все, кто разбился, все, кто без паники переселился в иные миры. Все получают по детскому шару, с ниткой оборванною при нем: все, кто не вышел тогда из пожара, все, кто ушел, полыхая огнем.

Кропотово

Кроме крыши рейхстага, брянских лесов, севастопольской канонады, есть фронты, не подавшие голосов. Эти тоже выслушать надо. Очень многие знают, где оно, безымянное Бородино: это — Кропотово, возле Ржева, от дороги свернуть налево. Там домов не более двадцати было. Сколько осталось — не знаю. У советской огромной земли — в груди то село, словно рана сквозная. Стопроцентно выбыли политруки. Девяносто пять — командиры. И село (головешки да угольки) из рук в руки переходило. А медали за Кропотово нет? Нет, за него не давали медали. Я пишу, а сейчас там, конечно, рассвет и ржаные желтые дали, и, наверно, комбайн идет по ржи или трактор пни корчует, и свободно проходят все рубежи, и не знают, не слышат, не чуют.