Я историю излагаю... Книга стихотворений

Велосипеды

Важнее всего были заводы. Окраины асфальтировали прежде, чем центр. Они вели к заводам. Харьковский Паровозный. Харьковский Тракторный. Харьковский Электромеханический. Велозавод. «Серп и молот». На берегу асфальтовых речек дымили огромные заводы. Их трубы поддерживали дымы, а дымы поддерживали небо. Автомобилей было мало. Вечерами мы выезжали на велосипедах и гоняли по асфальту, лучшему на Украине, но пустынному, как пустыня. Столицу перевели из Харькова в Киев. Мы утешались тем, что Харьков остался промышленною столицей и может стать спортивной столицей хоть Украины, хоть всего мира. В ход пошли ребята с окраин, здоровенные, словно голод обломал об них свои зубы. Вечерами, когда машины уезжали, асфальт оставался в нашем безраздельном владеньи. Темп давал Сережка Макеев. В школе ом продвигался тихо. По асфальту двигался лихо. Мы, отчаявшиеся угнаться за Сережкой, не подозревали, что он ставит рекорд за рекордом, сам того не подозревая: на часы у нас не было денег. Прыгнув на седло, спокойно оглядев нас, он обычно говорил: даю вам темпик! Икры, как пивные бутылки. Руки, как руля продолженье: от подметок и до затылка совершенный образ движенья. Только мы его и видали! Он в какие-то дальние дали уносился, как реактивный. Темп давал Сережка Макеев. Где он, куда же он умчался, чемпион тридцать восьмого или тридцать девятого года? Промельк спиц его на солнце слился во второе солнце и, наверно, по небу бродит. Руки в руль впились, впаялись. Линия рук и линии машины соединились в иероглиф, обозначающий движенье. Где ты, где ты, где ты, где ты, чемпион поры предвоенной? Есть же мнение, что чемпионы неотъемлемо от чемпионатов уезжают на велосипедах на те прекрасные склады, где хранятся в полном порядке смазанные солидолом годы.

Какой полковник!

Какой полковник! Четыре шпалы! В любой петлице по две пары! В любой петлице частокол! Какой полковник к нам пришел! А мы построились по росту. Мы рассчитаемся сейчас. Его веселье и геройство легко выравнивает нас. Его звезда на гимнастерке в меня вперяет острый луч. Как он прекрасен и могуч! Ему — души моей восторги. Мне кажется: уже тогда мы в нашей полной средней школе, его вверяясь мощной воле, провидели тебя, беда, провидели тебя, война, провидели тебя, победа! Полковник нам слова привета промолвил. Речь была ясна. Поигрывая мощью плеч, сияя светом глаз спокойных, полковник произнес нам речь: грядущее предрек полковник.

18 лет

Было полтора чемодана. Да, не два, а полтора Шмутков, барахла, добра И огромная жажда добра, Леденящая, вроде Алдана. И еще — словарный запас, Тот, что я на всю жизнь запас. Да, просторное, как Семиречье, Крепкое, как его казачье, Громоносное просторечье, Общее, Ничье, Но мое. Было полтора костюма: Пара брюк и два пиджака, Но улыбка была — неприступна, Но походка была — легка. Было полторы баллады Без особого складу и ладу. Было мне восемнадцать лет, И — в Москву бесплацкартный билет Залегал в сердцевине кармана, И еще полтора чемодана Шмутков, барахла, добра И огромная жажда добра.

Отцы и сыновья

Сыновья стояли на земле, но земля стояла на отцах, на их углях, тлеющих в золе, на их верных стареньких сердцах. Унаследовали сыновья, между прочих в том числе и я, выработанные и семьей и школою руки хваткие и ноги скорые, быструю реакцию на жизнь и еще слова: «Даешь! Держись!» Как держались мы и как давали, выдержали как в конце концов, выдержит сравнение едва ли кто-нибудь, кроме отцов, — тех, кто поднимал нас, отрывая все, что можно, от самих себя, тех, кто понимал нас, понимая вместе с нами и самих себя.

Молодость

Хотелось ко всему привыкнуть, Все претерпеть, все испытать. Хотелось города воздвигнуть, Стихами стены исписать. Казалось, сердце билось чаще, Словно зажатое рукой. И зналось: есть на свете счастье, Не только воля и покой. И медленным казался Пушкин И все на свете — нипочем. А спутник — он уже запущен. Где? В личном космосе, моем.

Светите, звезды

Светите, звезды, сколько вы сможете светить. Устанете — скажите. Мы — новые зажжем. У нас на каждой койке таланты, может быть. А в целом общежитии и гения найдем. Товарищи светила, нам нужен ваш совет. Мы только обучаемся, пока светите вы. Пока у нас квартиры и комнаты даже нет, но ордера на космос получим из Москвы. Пока мы только учимся, мечтаем, стало быть, о нашей грозной участи: звездой горящей быть.

Желанье поесть

Хотелось есть. И в детстве, и в отрочестве. В юности тоже хотелось есть. Не отвлекали помыслы творческие и не мешали лесть и месть аппетиту. Хотелось мяса. Жареного, до боли аж! Кроме мяса, имелась масса разных гастрономических жажд. Хотелось выпить и закусить, повторить, не стесняясь счетом, а потом наивно спросить: — Может быть, что-нибудь есть еще там? Наголодавшись за долгие годы, хотелось попросить судьбу о дарованьи единственной льготы: жрать! Чтоб дыханье сперло в зобу. Думалось: вот наемся, напьюсь всего хорошего, что естся и пьется, и творческая жилка забьется, над вымыслом слезами обольюсь.

Школа для взрослых

В те годы утром я учился сам, А вечером преподавал историю Для тех ее вершителей, которые Историю вершили по утрам: Для токарей, для слесарей, для плотников, Встававших в полшестого, до гудка, Для государства нашего работников, Для деятелей стройки и станка. Я был и тощ и невысок, а взрослые — Все на подбор, и крупные и рослые, А все-таки они день ото дня Все терпеливей слушали меня. Работавшие день-деньской, усталые, Они мне говорили иногда: — Мы пожилые. Мы еще не старые. Еще учиться не ушли года. — Работавшие день-деньской, до вечера, Карандашей огрызки очиня, Они упорно, сумрачно и вежливо, И терпеливо слушали меня. Я факты объяснял, а точку зрения Они, случалось, объясняли мне. И столько ненависти и презрения В ней было к барам, к Гитлеру, к войне! Локтями опершись о подоконники, Внимали мне, морщиня глыбы лбов, Чапаева и Разина поклонники, Сторонники голодных и рабов. А я гордился честным их усердием, И сам я был внимателен, как мог. И радостно, с открытым настежь сердцем, Шагал из института на урок.

Звуковое кино

Когда кино заговорило, Оно актерам рты открыло. Устав от долгой немоты, Они не закрывали рты. То, уши зрителей калеча, Они произносили речи. То, проявляя бурный нрав, Орали реплики из драм. Зачем же вы на нас орете И нарушаете покой? Ведь мы оглохли на работе От окриков и от пинков. Нет голоса у черной тени, Что мечется меж простыней. Животных ниже и растений Бесплотная толпа теней. Замрите, образы, молчите, Созданья наших ловких рук, Молчанье навсегда включите, Пански выключите звук.

Титан. 1937—1941

Я лично обязан титану и славить не перестану, и умалять не стану титан — кипятковый куб. Он был к нам добр и не груб. И наш студенческий клуб, зимой близ него собиравшийся и кипятком надиравшийся, и разуму набиравшийся, и разуму и уму, глядел в оконную тьму и думал: быть по сему. Он думал: кипи, кипяток, а выпьешь стаканов пяток, теплее станет чуток. А в общежитейской горнице мороз за тобою гонится, как вражеская конница. Семь градусов, даже шесть! Под одеяло залезть — и то трудновато снесть. А здесь заварку несешь, конфету-батон сосешь, какую-то чушь несешь или один сидишь, в оконную тьму глядишь, или конспект зубришь. Титан, твою титаническую заботу забыть не смогу, любовь к тебе платоническую на донце души берегу.

Как сделать революцию

С детства, в школе меня учили, как сделать революцию. История, обществоведение, почти что вся литература в их школьном изложении не занимались в сущности ничем другим. Начатки конспирации, постановка печати за границей, ее транспортировка через границу, постройка баррикад, создание ячеек в казармах — все это спрашивали на экзаменах. Не знавший, что надо первым делом захватывать вокзал, и телефон, и телеграф, не мог окончить средней школы! Однако на проходивших параллельных уроках по труду столяр Степан Петрович низвел процент теории до фраз: это — рубанок. Это — фуганок. А это (пренебрежительно) — шерхебок. А дальше шло: Вот вам доска! Берите в руки рубанок и — конец теории! Когда касалось дело революции, конца теории и перехода к практике — не оказалось. Теория, изученная в школе и повторенная на новом, более высоком уровне в университете, прочитанная по статьям и книгам крупнейших мастеров революционной теории и практики, ни разу не была проверена на деле. Вообразите народ, в котором четверть миллиарда прошедших краткий курс (а многие — и полный курс) теории, которую никто из них ни разу в жизни не пробовал на деле!