Я историю излагаю... Книга стихотворений

«Малую толику тайн…»

Малую толику тайн и второстепенные секреты выдавая, искренним за это он прослыл и правдолюбцем стал. Но болтая всякое и разное, соблюдает воровской закон: самую огромную и грязную тайну ни за что не выдаст он.

Приметы

Кожа у него смуглая. Рожа у него подлая. Росту он среднего. Ума — тоже среднего. Глаза у него навыкате. Душа у него на выгоде собственной помешана. Речь у него взвешена. Употребляет пословицы. Иные на это ловятся, оскользаясь на корке вызубренной поговорки. Сер. Но также жемчужен. Как вошь. Нет. Дураком не назовешь. Но кожа у него смуглая, а рожа у него подлая.

«Люди сметки и люди хватки…»

Люди сметки и люди хватки Победили людей ума — Положили на обе лопатки, Наложили сверху дерьма. Люди сметки, люди смекалки Точно знают, где что дают, Фигли-мигли и елки-палки За хорошее продают. Люди хватки, люди сноровки Знают, где что плохо лежит. Ежедневно дают уроки, Что нам делать и как нам жить.

«Сразу родилс я пенсионером…»

Сразу родился пенсионером: вынул доску, сел за домино. Словно бы и не был пионером или, если был, то так давно. Выигрыш и проигрыш грошовые: то есть ни победы, ни беды; жвачку ежедневную прожевывая, думал: вот и все мои труды. Настроение себе не портя первыми страницами газет, новости лишь только в мире спорта изучал, другими — не задет. Новостей пехота мировая лезла сквозь него, не задевая из него по сути — ничего, без труда пролезла сквозь него. Сколько съел он с нами? Хлеба тонну, мяса тонну, соли пуд. Выпутался, не издав ни стона, из истории жестоких пут. Отмотали от судьбы, от пряхи, выключили из ее сети. Ныне эта грязь почиет в прахе. Ты ее, потомок, посети.

«Твердым шагом, хорошо освоенным…»

Твердым шагом, хорошо освоенным, шел он эдаким бывалым воином, взглядом — убивая наповал. Голосом — команды подавал. Так вошел он в образ ветерана, что ему казалось: это рана, а не печень, тщательно болит. Экий беззаветный инвалид! Разобраться хочется, понять. Документы хочется поднять, орденские планки — все проверить и только потом — любить и верить в эти кителя полувоенные, в эти взгляды упоенные, в этот шаг — почти со звоном шпор, в этот слишком честный взор.

С натуры

Толпа над упавшим решает: пьяный или больной? Сердечник или алкоголик? И, как это часто случается с родимою стороной, в обоих случаях сетуют о всех скорбях и болях. Ну что ж, подойду, послушаю, о чем толкуют они какие решенья рубят? У нас ведь это не любят: падающего подтолкни! У нас не бьют лежачих и гибнущих не губят. — Инфаркт, — утверждает женщина. — Конечно, это инфаркт! — Она то вздохнет, то ахнет. — Не факт, — говорит мужчина. — Конечно, это не факт. Инфаркты водкой не пахнут. Покуда все советуются, как бы помочь ему, покуда я оттачиваю очередную строфу, уста его произносят невыразимое «мму!» и вслед за тем выталкивают неизъяснимое «тьфу!» И все ему сообщают о том, что с утра не пьют. — Но я именинник сегодня! — он сумрачно сообщает. И, вежливо посмеявшись (у нас лежачих не бьют), ему охотно прощают.

Пьяницы и государство

Государство спирт из хлеба гонит, водку продает, пьяницам проходу не дает, с улицы в подъезды гонит. Пьяница работает с утра и наедине соображает, скоро ли придет его пора. На троих потом соображает. Государство вытрезвитель строит, вешает по стенам лозунга, пропагандою пороки кроет, заявляет пьянице: «Ага!» Пьяница лежит, лежит, лежит, спит бесповоротно и во сне бежит, бежит, бежит от закона в подворотню.

«Самохвалы собирают самовары…»

Самохвалы собирают самовары, Пустозвоны собирают бубенцы. Даже реки там не зимовали, где бывали их гонцы. Церковки, что позабыты веком, обдирает глупость или спесь. Галич — весь и Углич — весь, Север с тундрой и тайгою — весь — все обобраны с большим успехом. И палеонтолог не бывал в розысках существ, давно подохших, где козла ночами забивал в ожидании икон фарцовщик. Жизнь пошла куда живей. Как все ныне изменилось. Что при ликвидации церквей две копейки килограмм ценилось, ценят выше крабов и икры в Лондоне, Париже и Милане. Изменились правила игры. Вот откуда пошлое старанье.

«Речи так речи…»

Речи так речи, драму так драму, но не переча, всю телепрограмму смотрят — и в оба, что бы ни спели, смотрят до гроба с самой купели, сведенья, так же, как предубеждения, в веденьи этого учреждения — мировоззрения, мироощущения, и подозрения, и сообщения — что им дикторша скажет, то им на душу ляжет! Что сообщат — то обобщат. Вот оно, счастье, чем обернулось: словно бы в чащу снова вернулось племя людей. Пара идей на двести десять телодвижений. Бремя не взвесить таких достижений.

Черная икра

Ложные классики ложками поутру жрут подлинную, неподдельную, истинную икру, но почему-то торопятся, словно за ними гонится подлинная, неподдельная, истинная конница. В сущности, времени хватит, чтобы не торопясь съесть, переварить и снова проголодаться и зажевать по две порции той же икры опять — если не верить слухам и панике не поддаться. Но только ложноклассики верят в ложноклассицизм, верят, что наказуется каждое преступление, и все энергичнее, и все исступленнее ковыряют ложками кушанье блюдечек из. В сущности, времени хватит детям их детей, а икры достанет и поварам и слугам, и только ложные классики робко и без затей верят, что будет воздано каждому по заслугам.

«Смолоду и сдуру…»

Смолоду и сдуру — Мучились и гибли. Зрелость это — сдула. Годы это — сшибли. Смолоду и сослепу Тыкались щенками. А теперь-то? После-то? С битыми щеками? А теперь-то, нам-то Гибнуть вовсе скушно. Надо, значит — надо. Нужно, значит — нужно. И толчется совесть, Словно кровь под кожей, В зрелость или в псовость. Как они похожи.

«Вырабатывалась мораль…»

Вырабатывалась мораль в том же самом цеху: ширпотреба, и какая далекая даль пролегала от цеха до неба! Вырабатывалась она, словно кофточка: очень быстро, словно новый букет вина по приказу того же министра. Как вино: прокисла уже, словно кофточка: проносилась, и на очередном рубеже ту мораль вывозят на силос.