Я не вру, мама

– Понял, – перестав оглядываться, ответил я и развернулся к двери. Послышались шаги, и дверь в кабинет открылась. На пороге возник худощавый дядька в белом халате, за руку он вел маленькую девочку, одетую в больничную полосатую пижаму.

– Заходи, Гриша, – вставая из-за стола, произнес Анатолий Иванович, – Алиса, встречай друга.

Я краем глаза увидел сидящую в коридоре маму. Мама словно не замечала нас и, забыв про меня, читала лежащую у нее на коленях брошюру.

Гриша слегка подтолкнул девочку в кабинет, перешагнул порог и закрыл за собой дверь. Мама так и не отвлеклась от брошюры…

– Вот, – непонятно кому сказал Анатолий Иванович, – думаю, сами разберетесь! Гриша, выйдем!

Гриша словно и не отпускал дверную ручку, он вновь открыл дверь и, пропустив вперед Анатолия Ивановича, захлопнул ее, оставив нас вдвоем с Алисой в кабинете.

«Внимательно смотри… внимательно! А вдруг не сможешь», – вспомнив слова врача, я со всей силы выпучил глаза на девочку и стал ее рассматривать. Та, не сдвинувшись с места, тоже смотрела на меня. Ее взгляд я помнил с прошлой встречи, да и ее саму прекрасно запомнил, чего опять смотреть-то? Одного раза в жизни хватает, чтоб запомнить человека.

Мы с Иваниди по фильму «Два капитана» так память тренируем. Мне хватает пяти секунд, чтоб понять, какую конфету он стащил со стола, а какую доложил. Пиркин, правда, это считает баловством и предлагает сыграть с ним в шахматы. Но с ним играть не интересно – он не играет, а этюды учит по книжке, и я должен ходить так, как сто лет назад ходил Ботвинник. А если я не хочу ходить, как Ботвинник? Хочу ходить, как сам хожу, что тогда?

– Тогда ты дугак, – говорит Пиркин, – чтоб научиться играть, нужно учить правила игры.

– Правила я и без Ботвинника знаю, – говорю я, – папа научил.

В спор вступает дядя Наум:

– Чтоб научиться играть, надо забыть, что это игра!

– А когда проиграешь? – спрашиваю я, двигая пешку навстречу ладье Пиркина.

– Тогда надо вспомнить, что это была всего лишь игра.

– Живи играя, проигрывая – играй?

– Что-то типа этого, – улыбается дядя Наум и встает со скамейки, – и вообще лето на дворе, а вы с шахматами! Кто купаться идет?..

…Алиса вплотную подошла ко мне. Зрачки ее то сужались, то, наоборот, расширялись, становясь похожими на кружевные салфетки. Тетя Хеба такие салфетки вечерами плетет, потом на столе раскладывает. Словно паучиха паутину расставляет гостям. Не дай бог в эту паутину попасть.

– Да что же вы за люди такие? – орет она на меня и своего сына Колю. – Вы разве не видите, что тут салфетки лежат! Кто варенье над ними лопает? Вандалы!

Так и у Алисы, глаза словно паутинки – размер жертвы подбирают для себя, фокус ловят.

– О чем ты все время думаешь? – Алиса взяла мои руки и стала рассматривать их. – Никак не могу к тебе подвязаться. Где ты вот сейчас был? Я смотрела и не могла понять тебя. Обычно я сразу цепляюсь к людям.

– За что? – искренне удивился я и, чтоб перевести разговор, тоже стал рассматривать свои руки. – Вот от жабы! Видала?

– Что от жабы? – не поняла Алиса. – Ты не ответил на мой вопрос. У тебя как будто два лица. Какое из них настоящее?

– Бородавка от жабы, – ткнул я подбородком в сгиб указательного пальца, – за домом болото. Там жаб полно. Тростинкой надували, одна какнула на палец. От какашки вылезла бородавка. Чтоб ее вывести, нужна нитка и цыганская игла, – я стал нести галиматью, чтоб не отвечать на ее странные вопросы, – нужно замотать ниткой бородавку и сильно стянуть. А потом воткнуть иглу!

– Жаб надували? – недоверчиво спросила она. – Тростинкой?

Я хотел показать руками, как нужно надувать жаб, но мои руки держала Алиса, и поэтому я просто надул щеки, накачивая их все сильнее и сильнее, и, добравшись до того момента, когда щеки стали видны мне самому, резко спустил воздух, вытянув губы вперед. В этот момент Алиса вдруг сжала мои руки, подтянула их вверх и, не давая мне опомниться, вонзила свои зубы прямо в кончики пальцев. От боли я хотел заорать и даже попытался это сделать, но воздух, который я только что выпустил наружу, не оставил в легких и намека на крик.

– Дура, что ли? – на остатках дыхания фальцетом произнес я и со всей силы оттолкнул ее.

Пижама на Алисе сбилась, воротник съехал в сторону, но сама она удержалась на ногах и чуть пригнулась к полу, напоминая сжатую пружинку.

– Ты чего? – сжал я кулаки и двинулся на нее. – Чего как девчонка кусаешься?

В этот момент дверь в кабинет распахнулась, и Анатолий Иванович в два прыжка оказался между нами…

– Так она и есть девочка, – миролюбиво сказал он, – они же все кусаются! Так, Муратов?

Я разжал кулаки и оглядел свою левую руку. Сразу на трех пальцах, чуть ниже ногтей, на первом сгибе алели вмятины от зубов. Шли они неровно, на среднем пальце укус выделялся крупнее и вдавливался глубже, на указательном и безымянном следы были более бледными.

– А чего она? Я ей про жабу рассказывал, хотел показать! А она укусила. Ладно бы я обзывался или за косу дернул. А так? – пожал я плечами.

Алиса стояла сразу за Анатолием Ивановичем и молча смотрела на меня. Меня ее молчаливые взгляды не то что бы раздражали или пугали, но было малоприятно, когда на тебя кто-то постоянно пялится.

– И пусть не пялится! А то заеду в ухо! – предупредил я больше ее, чем Анатолия Ивановича. – Кто будет пялиться, то как ту жабу надую! Понятно?

– Понятно, понятно, – чему-то улыбаясь, сказал Анатолий Иванович и поцеловал Алису в лоб, – Гриша, – крикнул он через дверь.

Все тот же худой и молчаливый дядька в белом халате зашел в дверь и, взяв Алису за руку, увел из кабинета. Я вновь увидел сидящую за дверью маму, которая продолжала читать брошюру. Странно было не то, что Алиса меня укусила, и не то, что Анатолий Иванович про донора какого-то полдня мне рассказывает или немой Гриша ходит туда-сюда, странно, что мама всего этого не видит или не замечает и сидит себе, спокойно читает какую-то книжку.

– Мама, – не выдержал я, пытаясь окрикнуть ее, пока дверь не закрылась. Но мама даже не шелохнулась.

Анатолий Иванович достал из шкафа липучку с насосом.

– Давление померяем. Не больно!

Он померил мне давление, затем прослушал мое сердце, прикладывая к нему холодную плоскую железячку, стучал по коленке, оттягивал глаза, и, наконец, сел за стол и начал что-то записывать, периодически закуривая сигареты. Тушил он их в пепельницу, выполненную из кости в виде небольшого черного черепка.