Я - Русский офицер!
Шрифт:
— Да ты что, Ферзь? Я же так, для интересу!
— Для интересу только кошки трахаются, а потом у них котята появляются, — гневно орал Фикса.
Подобные разборки между уголовниками были не редкостью. Почти каждый день в тюрьме кто-то умирал от побоев или был прирезан ночью остро заточенной ложкой. Блатные, как правило, в целях своего лагерного благополучия шли не только по всяким там мужикам, тянущим срок за колосок или килограмм картошки с колхозного поля, но и по трупам. Охране тюрьмы было все равно, сколько преступников за ночь загнулось. Меньше народу — спокойней была вертухайская жизнь!
— Эй, мужики, под нами в камере смертников вор в законе Залепа чалится. Ему по Сталинскому указу вышак светит за то, что копилку заводскую на гоп-стоп поставил. Голодно
После слов сказанных Фиксой, мужики молча полезли в баулы. Кто достал горсть ржаных сухарей, кто сала, кто самосада рубленого вручную. Весь нехитрый мужицкий скарб перекочевывал на Фиксину «шконку», где тот умело закручивал «грев» в листы старых газет. После чего, разогрев в кружке парафиновую свечу, обильно смочил связанные колбаски каторжанского «грева» в расплавленном парафине.
— Ферзь, коня тащить или ногами перебросим? — спросил Сивый.
— Тяни Сивый, коня! А ты, ханыга, давай лезь на «парашу», — сказал он сидящему на первой наре бичу неряшливого вида. — Будешь толчок откачивать.
Хилый дедок с козлиной бородкой подошел к «параше» и трижды кружкой ударил по чугунному стояку. После чего, дождавшись ответа снизу, вытащил из-под умывальника старую шапку-ушанку и, взяв её в руку, словно поршнем резко выдавил воду из очка. Фикса встал на колени и проорал в освобожденное от воды очко сортира.
— Эй, Залепа, кидай коня на четыре метра!
Из чугунного стояка гулко, словно из преисподней, послышалось:
— Понял… Готов!
— Давай, Хирувим, коня.
Сивый, откуда-то из-под нары, вытянул плетеную из шерстяных носков и свитеров самодельную веревку. К концу веревки были привязаны щепки, наструганные из продуктового ящика. Щепки располагались таким образом, что расстояние между ними было примерно не более десяти сантиметров.
Фикса аккуратно просунул в очко параши веревку, скрутив её там кольцами по периметру трубы. После чего, взяв ведро с суточным запасом воды, резко вылил её в трубу. Веревка, уносимая её потоком, полетела на нижний этаж по чугунному стояку. От завихрения, создаваемого этим водяным потоком, щепки начали вращаться, наматывая веревки с третьего и первого этажа. В какой-то миг веревки перекрутившись, сцепились намертво.
— Есть! — заорал Фикса, натянув «коня», словно леску с попавшей на неё рыбой.
Зацепив «грев», он подал сигнал, и вор в законе Залепа, через чугунный стояк тюремной канализации, потянул в свою камеру сало, табак, сухари, спички и прочую каторжанскую утварь, запрещенную в камере смертников. Следом за отправленным «гревом» обратно от Залепы вернулась и предсмертная «малява».
Фикса снял с «коня» «маляву» и, подойдя ближе к окну, прочитал:
Всем ворам, цветным, фраерам, шнырям, сукам, чушкам и петушкам.
Братья каторжане и вся кичмановская босота. Я, вор в законе Залепа-Смоленский, коронованный три года назад в централе Находки самими ворами Семой-тульским и Гурамом-ростовским. Меня ждет «стенка» и мои пятки уже смазаны зеленкой. В свой последний час, хочу проститься с вами и пожелать фарта в деле нашем.
Каторжане, суки легавые спят и видят, как мы будем шинковать заточками на зонах друг друга в сучьих войнах. Я призываю вас всех «чалиться» правильно и на сучьи привады не клевать. Уважать то, что старыми ворами создано было. Мужиков, шнырей и шпилевых фуфлыжников по беспредельно не опускать, ибо петухов и козлов на зонах и так хватает. С того момента, как мне суки мусора намажут зеленкой пятки, углом на «Американке» советую назначить Ферзя из хаты 83. Рамсить и держать общак доверяю ему.
Прогон этот скинуть по всем хатам, бурам, трюмам и этапам.
— Я, че-то, не понял!? — взвился один из каторжан по кличке Синий. — Ты, фраер дешевый, на зону ни одной ходки не имеешь, а в цветные лезешь! Ты, урка, сперва
баланды лагерной вдоволь хлебни, а потом мни себя положенцем правильным…Эти слова, сказанные каким-то «бакланом», больно тронули душу Фескина, и он, не удержавшись от обидных слов, в долю секунды выхватил заточку из-подушки и воткнул её в глотку Синему.
Синий захрипел, и кровь пузырями мгновенно заклокотала из раны. Он схватился за горло, желая заткнуть рану ладонью, но его ноги подкосились, и он рухнул задницей на бетонный пол камеры. Синий сидел полу, опершись спиной на шконку, а кровь, черная и густая, обильно текла из пробитого горла, прямо на купола собора наколотого на груди. Он, задыхаясь, корчился от боли и хрипел, выкатив свои глаза из орбит. Воздух вместе со стоном выходил из пробитого в горле отверстия, и из-за этого все слова превращались в забавный свист и странное бульканье.
Свою кличку Синий получил за цвет кожи. На его теле, наверное, не осталось ни одного свободного места, которое не было бы покрыто татуировками. Купола храмов, ангелы и прочая церковная лабуда перемешивались с русалками и змеями, которые своими телами обвивали кинжалы. Довольно примитивные рисунки покрывали всего Синего и этот винегрет, даже у первоходов вызывал только смех и никакого интереса и страха.
Фикса, подойдя к двери камеры, ногой постучал в нее. На его стук не спеша подошел дежурный вертухай и, открыв, спросил:
— Чяго тебе, урка, надо?
— Веди лепилу, мусор, у нас один крендель вскрылся. Прокатал сука фуфлыжник в карты и решил таким макаром с хаты свалить на больничку.
— Он еще не зажмурился?
— Нет, но уже скоро, наверное, кони нарежет, — сказал Фикса, без всякого чувства сострадания к сокамернику.
За дверью послышался трубный и гулкий голос вертухая.
— Васька, Васька сука, давай санитара в восемь три, шпилевой вскрылся. Видно большие бабки братве продул, сучара!
Через несколько минут, громыхая замками, дверь камеры открылась. Два шныря с носилками из тюремной обслуги вошли в хату и замерли в ожидании вердикта санитара.
— Чего стоим, грузим и на больничку, — сказал санитар, перевязав глотку Синему, который уже от потери крови был бледен, словно простынь первой категории.
Шныри, хлюпая «гадами» по луже крови на полу, кинули тело арестанта на носилки и уже хотели вынести его вперед ногами, как стоящий возле двери вертухай, проорал:
— Вы шо, петухи, он же еще живой! Давай разворачивай оглобли!
Шныри послушно развернули носилки и вынесли его из камеры.
— Фескин, что мне сказать корпусному? — спросил вертухай, закрывая двери.
— Вскрылся фраер, — ответил Фескин, и незаметно сунул охраннику в руку червонец.
— Заметано! — ответил охранник и закрыл тяжелые кованые двери.
— Ну что, босота! Все в курсах, что прогон по киче нужно раскидать? — спросил сокамерников Фескин, предчувствуя, что с этой минуты он уже наделен воровской властью.
Уже через несколько минут прогон, написанный Залепой, копировался арестантами. Дед, по кличке Хирувим, плевал на химический карандаш и старательно своим желтым от табака пальцем выводил на клочках бумаги то, что написал вор. Как только работа была сделана, несколько «воровских прогонов» двинулись по тюрьме различными путями. Некоторые с помощью хлебного мякиша крепились к днищу алюминиевых мисок, выдаваемых «баландерами» в обед, другие, с помощью «коней», перебрасывались в соседние камеры через решетки.
Со стороны можно было наблюдать, как десятки нитей опутали наружную сторону тюрьмы и по этим нитям, словно по дорогам, двигались «малявы» из одной камеры в другую. Вертухаи бегали вокруг корпуса с длинным шестом, вооруженным металлическим крючком, и обрывали «дороги» наведенные арестантами. Но взамен оборванных, вновь и вновь появлялись новые, и вся эта круговерть продолжалась бесконечно, сводя усилия вертухаев на нет.
К вечеру того же дня, когда «воровской прогон» уже достиг почти всех камер тюрьмы, двери в хату восемь три с лязгом открылась, и в дверном проеме появились двое НКВДешников, пристально в полумраке осматривая заключенных из-под козырьков своих синих фуражек.