Я сделаю это сама
Шрифт:
– Я – вон ту барыню отвлёк, - кивнул он на Марью, - и ещё одну, с вами была, седая такая.
– А он? – кивнула я в сторону выхода, откуда слышался невнятный писк.
Мужик опустил голову.
Я оглянулась – почему-то просто заставить говорить не прокатило. Силы кончились? Но на полу лежал деревянный черпак, воду им наливали, что ли? Большой, тяжёлый. Я подхватила его и замахнулась на ближайшую полную бутыль.
– Матушка-барыня, не трожь только, всё расскажу, как есть, расскажу! Испугались мы, ибо больно пуганые. А ну ты бы пришла и нас
Чего? Он мне сейчас сказал, что они с дружком утопили Женевьеву? Вот так просто, ни за грош? И что с ним теперь делать, с таким? И с его приятелем и компаньоном?
– Что тут за шум, а драки нету? – раздался из-за наших спин ещё один голос.
Тьфу, собрались любопытные. За нашими спинами стоял отец Вольдемар и внимательно нас слушал. Интересно, сколько всего успел услышать.
– Вам ещё и драка нужна, отче? Для какой надобности, позвольте спросить? – поинтересовалась у священника я.
10. Казнить нельзя помиловать
10. Казнить нельзя помиловать
– Спаси, господи, неумелых и неразумных, - вздохнул отец Вольдемар. – Дормидонт! – позвал громко, так, что эхо по коридору загуляло. – А ну немедленно сюда!
Шаги послышались в коридоре, и вскоре вся фигура плешивого самогонщика обозначилась в дверном проёме.
– Здесь я, отче, - вдохнул он.
– А здесь, так держи ответ, а не беги, куда глаза глядят, - сурово сказал священник.
И тут до меня дошло, что отец Вольдемар заставляет отвечать себе ровно так же, как я – перед тем. Только у него, похоже, и силы, и опыта поболее будет. Вот его и слушаются беспрекословно, и уважают. Я тихонько вздохнула. Ну да, пришла баба и раскомандовалась. Проходили, знаем.
– Что у тебя к нему, Женевьева Ивановна? – и смотрит-то остро, видимо, тоже хочет правды и немедленно.
– Сами видите, - пожала я плечами. – Хотела узнать, кто тут у меня хозяйство завёл, а оказалось, что вопрос-то не только в хозяйстве.
– Не только, - тихо вздохнула Ульяна.
Марья и мальчишки просто молчали и таращились на происходящее.
– Значит, начнём с хозяйства, с ним попроще. Дормидонт, Севостьян. Становитесь и как на духу говорите: что в доме брали, какой ущерб чинили, за что с вас должно спросить.
Те вздохнули, переглянулись, Дормидонт встал рядом с приятелем, и начали говорить.
– Ну это, заняли покой без спросу.
– Но тут никого не было, в самом деле не было, ей-богу!
– К печи ходили, ибо перегонять-то как.
– Утварь брали – крынки да чугунки.
– Четверти-то наши, Демьян Васильич нам и ещё о том годе привёз издаля.
– И прочее потребное для нашего дела тоже не здешнее, старому Лису оно без надобности было, он винище своё кислое попивал да радовался.
– А сапоги мы не брали.
–
И даже не думали.– Это Валерьян Синюха, он тут толокся, всё хотел, чтоб мы его в долю взяли, а нам самим мало.
– Мы ему так и сказали – проваливай, без тебя рук хватает.
– И ещё – проспись сначала, потом к добрым людям в компаньоны набивайся.
– А он ведь не просыхает, он потому к нам и пошёл, чтоб себе всегда выпить иметь без затруднений.
– Но мы ему сказали, чтоб проваливал.
– Он и отвалил себе. И больше не возвращался, но сундуки после него пустые стояли.
– И ещё он как-то ночью сюда ходил, мы видели.
– В последний раз не так давно, пару седьмиц тому.
– И не признался, что тут делал.
– А мы-то уж спрашивали, так спрашивали. Но он молчал.
– А потом сказал – мол, не ваше свинячье дело, что ему тут надо.
– А куда не наше-то, раз с нас теперь спрос?
– Ещё как наше.
– Вот и всё, а больше и не знаем ничего.
– И пойти нам некуда. Кума с таким делом на порог не пустит.
– Можно подумать, твоя Лукерья пустит, ага, держи карман шире.
– А беленькая-то всем нужна, чай, лучше своя, чем привозная.
– Привозной Петруха Сомов по весне отравился.
– И богу душу с того отдал.
– И даже солдаты из крепости нашу беленькую уважают, всегда заходят и спрашивают – есть ли на продажу.
– А как не быть-то, есть.
– И вот. А что теперь как, мы и не знаем.
И стоят оба такие, руками разводят. Зайки, мать их. Пушистые. А если бы не генерал, то что, меня бы тут сейчас не было? Старичок-бурундучок сказал, что мне позволили по земле ходить, а могли бы не позволить? Женевьева утонула бы здесь, я – там. И всё? Или утонула бы только я, а Женевьева сидела бы тут? Если бы генерал её спас?
Но оставлять попытку убийства безнаказанной нельзя.
– Не всё сказали, - я сощурилсь и оглядела обоих.
– Не всё, - согласился со мной отец Вольдемар. – Говорите, болезные. Хуже уже не будет. Содеянного не воротишь, но покаяться и отмолить можно. Узрит господь раскаяние – и простит. И Женевьева простит, если поступите верно.
Мужики только того и ждали. Повалились на колени передо мной оба.
– Матушка-барыня, прости!
– Прости дураков, испугались мы сильно, не ведали, как быть.
– Но господь тебя спас, и ты нас спаси.
– Отслужим, верой и правдой отслужим!
– Исполним всё, что скажешь.
– Пока сама нас не отпустишь, не уйдём.
– Только не вели пороть и казнить.
Я глянула на священника.
– А что, если я велю пороть и казнить, кто-то это сделает? Что-то я тут не видела ни старосты, ни головы здешнего, ни какой другой власти.
– Старосты и нет, не завели. И власть здесь над нами в первую голову божеская. Но сама знаешь – до бога высоко, до царя, то есть до царицы, далеко. Вот сами и справляемся. Но если ты решишь – позовём солдат из крепости, они смогут и выпороть, и казнить.