Йога Таун
Шрифт:
– Что означает «Меера»? – спросила я.
– Возлюбленная Кришны, – ответил Рюдигер.
– На санскрите, – добавил Лоу.
Меера, она же бывшая Мария, объяснил Рахул, он же бывший Рюдигер, живет в деревне ниже по течению реки. Он каждое утро снабжает ее свежим хлебом.
– Для ее детей.
– А сколько у нее детей? – спросила я.
– Не сосчитать. Как блох.
Через полчаса тряски по колдобинам мы подъехали к кованым воротам и выбрались из коробки Рахула. В легкие ударила знойная духота. Вид у Лоу был неважный: бледный, глаза покраснели. Но он пытался бодриться, не хотел показаться слабаком в глазах Рюдигера. Одернул свой потрепанный костюм, делавший его похожим на заблудившегося путешественника во времени.
САД ГАНАПАТИ
Изнутри неслись радостные детские крики. Рюдигер открыл калитку, и мы вошли в ухоженный двор со шведскими стенками и баскетбольными корзинами. Глинистая земля была усыпана цветной палью – здесь тоже праздновали холи. Здания выглядели простыми, но ухоженными: школа, групповая комната, мастерская. Пахло розами. У порога кухни дремала собака. Бродили куры. И во дворе было полно детей – от совсем малышей не старше четырех лет до подростков. Все они радостно окружили Рюдигера. Я поразилась, как дружелюбно он общается с ними. С хлебом и детьми у него отношения явно получше, чем со взрослыми.
– Где Меера?
Дети повели нас к огороду за зданием школы. Над грядкой склонилась стройная женщина с длинными седыми волосами, рядом – девочка лет пяти. Они что-то сажали. Увидев нас, женщина распрямилась. На ней было белое платье. Только подойдя ближе, я заметила, что она немолода. Лицо в морщинах, но кожа будто светилась. Веснушки и сияющие голубые глаза. Какая она красивая, подумала я, вот как я бы хотела выглядеть через двадцать лет. Она что-то сказала девочке на хинди и посмотрела на Лоу. В ее поведении не было ни злости, ни сентиментальности. Я почувствовала, как Лоу сжался. Ему было стыдно. Он-то остался прежним незрелым Лоу, тогда как Мария давно повзрослела.
Он скованно проговорил:
– Это Люси. Моя дочь.
Мария посмотрела мне в глаза и протянула руку. Ее взгляд был таким открытым, дружелюбным и ясным, что дыхание перехватывало. Я поняла, что она мне действительно рада, и в то же время возникло странное ощущение, будто я стою между ней и Лоу.
– Привет, Люси, – сказала она спокойно.
– Рада тебя видеть, – ответила я.
Я не сказала «познакомиться с тобой», потому что чувствовала, будто давно ее знаю, хоть и понимала, что это был всего лишь образ, притом образ юной женщины, которой давно уже нет.
– Коринна у тебя? – спросил Лоу.
– Да. Как ты?
– Хорошо.
– Мне сказали, ты в больнице.
– Ерунда, ничего особенного. Меня сразу спровадили оттуда. Где Коринна, что она здесь делает?
Мария улыбнулась.
– Наверное, она в мастерской.
Держа девочку за руку, она пошла вперед, показала нам мастерскую, где дети лепили и разрисовывали посуду. Тут же сидели девушки-волонтерки, но Коринны не было видно. Лоу вытер пот со лба.
– Ты ей сказала, что мы приедем? – спросил он.
– Да.
– И как она отреагировала?
Мария улыбнулась и покачала головой, совсем как индианка.
Мы прошли к деревянному домику за мастерской, где жили волонтеры. С веранды, где стояли старый стул-качалка, цветочные горшки и скульптура Ганеши, вели двери в несколько комнат. Мария постучала в одну дверь, но никто не ответил. Во мне нарастало чувство, что мы тут нежеланные гости. Зря мы приехали в Индию, она не хотела, чтобы ее нашли. Я словно вернулась в юность, когда однажды зашла к Коринне в студию незадолго до эфира. Я ворвалась в гримерку, где ей как раз делали макияж. Она ужасно разозлилась, и я поняла, что моя мать мне не принадлежит. В жизнь Коринны Фербер не было входа даже для ее дочери. Дома же она снова стала обычной мамой.
Лоу открыл дверь. При дневном свете мы увидели лишь кровать, шкаф и чемодан на колесиках, всегда сопровождавший Коринну в ее поездках, – довольно места для одного костюма, косметички и книги. Вся ее жизнь на бегу, сузившаяся до размеров монашеской кельи.
Я переступила порог и вдохнула знакомый запах. Лоу подошел к шкафу и распахнул дверцу.
–
Перестань, Лоу, – попросила я и вдруг поняла, как мы похожи, моя мать и я. Уже несколько недель я занималась тем же, что и она, – пряталась. Меня тоже никто не научил доверять миру, никто, кроме двух людей, которые в решающий момент жизни утратили чувство дома. Я была, так сказать, плодом выкорчеванного дерева. – Все, мы уходим.Лоу смотрел на пожелтевшую фотографию, приколотую к дверце шкафа, ту самую, что исчезла из спальни Коринны, – Мария и Коринна под водопадом, обнаженные и невинные, как первые люди в раю. Лоу, закусив губу, с трудом сдерживался. Мария взглянула на него и ласково спросила:
– Вы уже завтракали?
Надвигалась гроза. Воздух был насыщен электричеством, поднявшийся ветер закручивал во дворе маленькие пылевые вихри. В столовой повариха Марии подала нам завтрак: роти, доса, чила, чатни и… немецкий хлеб. Рюдигер рассказывал всем, кто не желал слушать, о секретах брожения закваски и как паскуда по имени Равиндер украл его патент. Лоу где-то витал. Шутил невпопад и молчал, когда следовало бы что-то сказать. Лиловый пиджак он снял, рубашка промокла от пота. Только Мария была безмятежна. Казалось, до прошлого ей нет никакого дела. Разливая чай, она рассказывала о своем детском доме и как все начиналось. Но о причине, по которой она осталась в Индии, а не вернулась домой, ни слова. Говорила только о своих детях, как она их называла. В основном из касты неприкасаемых – дети, чьи родители не могут их прокормить, или дети проституток, или дети из семей, где отец убил мать. Их истории пересекались с историей самой Марии: потерпевшая кораблекрушение женщина в чужой стране, где вокруг было столько страдания, что не оставалось места для жалости к себе. Мария, работавшая медсестрой в Правительственном госпитале Ришикеша, и дети неприкасаемых, оставленные там. Потому что их родители не могли оплатить лечение. Потому что никто не хотел пить с ними воду из-под одного крана. И Мария задумалась, что запомнит ребенок, которому все внушают: ты грязный, никто не хочет находиться рядом с тобой.
Им нужна была другая среда. Где они бы почувствовали, что достойны любви. Что им не придется, как их родителям, вести жизнь нищих или поденщиков. Потому что вся эта кастовая система существует только в головах. Мария забрала к себе девочку, которая была не нужна матери. Потом появилась вторая, и в какой-то момент в квартире стало тесновато. Присоединились другие женщины, появились маленькое здание, крохотный садик и все больше детей, которых ночью оставляли под дверью. И постепенно все это стало официально называться детским домом.
Этот участок земли в пригороде подарил ей бывший воспитанник детского дома, рассказала Мария. Он стал строительным подрядчиком.
– Почему вы не вернулись в Германию? – спросила я.
– Зачем? Здесь хватало работы.
Раздался раскат грома. Воздух сгустился, душный, жаркий. Лоу встал и спросил меня, пойду ли я с ним искать Коринну. Он будто не хотел, чтобы я услышала его историю в изложении Марии, где он предстанет не таким положительным. И тут в столовую вошла Коринна: красное платье и сандалии, волосы распущены.
– Ну что? – сказала она и улыбнулась всем сразу.
Как на нее похоже, мелькнуло у меня, она всегда сама решает, когда предстанет перед публикой. Она не выглядела ни счастливой, ни подавленной, не выказала ни радости, ни раздражения по поводу нашего появления. Перед нами стояла женщина, которая не хотела, чтобы ее нашли, но теперь, раз уж мы здесь, смирившаяся с неизбежным.
Лоу встал и замер. Мария отодвинула свободный стул. Коринна села и оглядела собравшихся так, словно считала тут двух человек явно неуместными. Казалось, ей неприятно, что все взгляды прикованы к ней. Но когда Лоу неуверенно вернулся за стол, она откинулась на спинку стула, положив руки на подлокотники, как делала всегда на ток-шоу, когда у ее гостя развязывался язык, а она невозмутимо позволяла ему обнажаться на глазах у всех.