Юлий Ким

5

Дом Давида на улице Тооминга (по-ихнему «черемухи»).

Сначала весь низ был их, а потом и верх. Внизу длинная, в два окна (в три?) столовая. Из окон сразу видно, кто сюда по улице в гости идет. За длинным столом кто только не сидел. До сих пор не пойму, как это Давид ухитрялся не только дом содержать, но и столько народу принимать. Конечно, гость шел не с пустыми руками, но ведь бутылка бутылкой, а закуску не всякий догадается прихватить. Но у них всегда закусить было чем.

Я как-то Галину Ивановну, супругу то есть, спрашиваю:

— Ну вот хоть бы за этот год, начиная с прошлого июля по текущий июнь, было у вас месяца, скажем, два-полтора, когда вы за стол садились только семьей?

Она подумала, помолчала и сообщила:

— Пожалуй, февраль.

Раз пришли в гости специально на драники, то есть на блины из тертой сырой картошки. На столе посуда, мелкая закусь, Давида нет.

— Где Давид?

— Как где? На кухне. Печет драники.

— Сам?

— Ага.

Стало быть, ритуал. Но как же — сам? Ведь почти слепой — и печет? Я должен это видеть.

На кухне у плиты — Давид, в тельняшке и фартуке, боцманские усы. треск кипящего масла.

Видел я вдохновенно трудящихся людей, например дирижера Светланова, актера Меньшикова, футболиста Платини, — но Давид, пекущий драники, их всех затмил. Как он упорно набирал ложкой крахмальную гущу и шлепал в раскаленное озеро, и еще, и еще, и переворачивал, и подцеплял, ложкой же и перешлепывал готовые в эмалированную плошку, и не промахивался, а ведь видел-то плохо! Ну ладно, мог бы обозначить ритуал, мог бы пнуть мяч для начала — нет, ему надо было сыграть матч до конца, весь, без поблажек. Он и пек, не уступая ни в чем, и при этом был похож на шкипера. Он вообще был крепкий и широкоплечий. Я его всего один только раз видел слабым и старческим — это в больнице, только-только после серьезного сердечного приступа. Он сидел в койке, принимая разом Гердта, Мишу Козакова и меня. Глаза его за толстыми стеклами были огромны, на пол-лица. Он ими как бы помаргивал. И на шее эти две худые вожжи… Как птенец.

Выпить Давид был молодец. Глядя на него, и по сей день удивляюсь, как это и в шестьдесят, и в шестьдесят пять, и в шестьдесят девять мог он в течение дня взять на грудь и пятьсот, и больше, пусть хоть в два присеста, — и работать на следующий день! «Вот что значит фронтовое поколение! — восхищался я бывало. — Не то что мы, тыловые хиляки, пионерчики, бледная немочь, выросшая при копчушках, — в свои пятьдесят, приняв двести, реагируем, как на пятьсот. Не то что вы, полевые разведчики, закаленные на трофейном шнапсе». Ну и тому подобный подхалимаж. Здесь, впрочем, все было достоверно: и полевая разведка, в коей Давид провел два последних военных года, и копчушки, представляющие собою толстые стеклянные пузырьки с соляркой и фитилем.

Этот текст как-то был произнесен приятелю Давида, также ветерану и поэту, по дороге на некий выпивон.

Демидыч снисходительно подтвердил справедливость моих восторгов и скромно добавил:

— А я и сейчас спокойно держу и шестьсот, и семьсот, а под хорошую закусь хоть кило.

— За один присест?

— За один.

— И на следующий день?..

— Могу работать.

Однако, когда дело дошло до практики, оскандалился мой Демидыч: и до трехсот не дотянул — сомлел. И Давид, таким образом, еще более вырос в моих глазах.

Дома он обычно возглавлял упомянутый стол, перед ним был прибор и непременно пепельница, а рюмку он доставал сам из буфета за спиной — такой массивный, красного дерева буфет, глухой, как комод.

Рюмка же была своя, именная, граммов на семьдесят.

— Это моя личная рюмка: она точно равна одному моему глотку, ни больше ни меньше.

В последние годы прочим напиткам он предпочитал коньяк. Если не было, допускал варианты. И в последний день, 23 февраля 1990 года, в Таллине, где он вел вечер памяти Пастернака, пока дело шло своим чередом, он в кулисах обсуждал с Гердтом привычную проблему: дадут им по окончании работы коньяку или нет? Про это мне Гердт рассказывал. А я кивал: картина была знакомая.

6

Каждое лето в пярнуском Доме офицеров объявлялся вечер встречи с поэтом Д. Самойловым. Естественно, поэт широко приглашал на свой вечер всех случившихся к этому дню знакомых, а иных усаживал рядом с собой в президиум, например Сашу Юдахина, или Алика Городницкого, или меня, или всех вместе. Затем поэт объявлял вечер встречи с Д. Самойловым открытым и для начала с удовольствием представлял своих друзей, согласившихся поучаствовать, а представив, давал слово каждому по очереди. Саша Юдахин доставал свою очередную книжку и с полчаса читал оттуда. Следом Алик Городницкий — либо рассказывал про Атлантиду — он ее искал, — либо тоже читал стихи, и тоже с полчаса, а там уж и я все свои полчаса развлекал публику песенками — так время и летело себе.

В заключение вечера вставал Давид и, выдержав значительную паузу, читал:

Сороковые роковые. Свинцовые, пороховые!.. Война гуляет по России, А мы такие молодые! —

и читал, как всегда, превосходно. На чем и заканчивался вечер встречи с Д. Самойловым.

— Ну что, дадут нам коньяку или нет? — обращался он к нам, простившись с публикой. — Вряд ли. Ну, пошли в эйнелауд.

Эйнелауд — по-ихнему «буфет». Но что буфет? Чепуха — буфет, вокзал, трактир, забегаловка, провинциальный театр. То ли дело — эй-не-ла-уд. Весь просторный приморский парк в Пярну уставлен эйнелаудами, они имеют и свои прозвища: «Лягушка», «Телевизор», «Голубой Дунай». Были проложены и маршруты — в два, в три, а то и в четыре эйнелауда, благо тогда подавали еще коньяк в разлив.

Был, однако, маршрут особенный, употреблялся нечасто и требовал подготовки: эйнелауд устраивался собственными силами. Зато не было ни постороннего народу, ни необходимости общаться с официантами и буфетчиками, и в погожий день мы отправлялись под стены пярнуской крепости на зеленый Ганнибалов вал, идущий вдоль водяного рва и насыпанный еще при Абраме Петровиче Ганнибале, которого фельдмаршал Миних послал майором в город Пернов укреплять береговую линию против возможных шведов. Оные сведения почерпнуты из сочинения «Сон о Ганнибале». Эх, братцы! Все пройдет, наскучат и Пригов, и Еременко, и Парщиков, и многие, многие… А Давидов «Сон» по-прежнему будет волновать до слез.

На сем валу клубится множество кустов, спускающихся к воде, между коими немало уютных местечек, зело удобных для устроения мини-эйнелауда на четыре куверта. Состав одного из квартетов был такой: Давид, я, доктор Лукин (исторических наук) и Ф. Ю. Зигель, Давидов одноклассник и главный знаток НЛО, ежегодно выпускавший толстые самодельные сборники различных материалов по предмету. Отыскав приличную лужаечку, мы устраивались, вынимали из сумок необходимое, включая посуду, — и сидение на валу начиналось. Зигелю с Давидом было тогда по шестьдесят, нам с Володей — по сорок с небольшим, но сидение было общим и равным, не какие-нибудь там «отцы и дети» — ни в коем случае. Ну, может быть, гроссмейстеры и кандидаты.

Есть все-таки истина в не очень ловких строчках:

Кто из двадцатых. Кто из тридцатых. Все — из пятидесьти шестых.

Похоже, 56-й год действительно определил общую физиономию поколения, записав в него и Давида с Зигелем, и нас с Володей, и Галича с Высоцким, и Некрасова с Буковским, но ведь Галич-то — с 18-го, а Высоцкий — с 38-го. На языке повисает слово: «шестидесятники» — и я торопливо захлопываюсь, чтобы не впасть в разговор хотя и волнующий, но уводящий.