Юлий Ким

1987

СОЛОВЕЙ

«Соловей мой, соловей…»

Вот так иногда пела дома я. На кухне посудой звеня. И вот мои родители И старая знакомая Собрались И смотрят на меня: — Ишь, — говорят, — Молчишь?! — говорят. — А ну-ка, спой-ка. Уж больно ты скромна! — Ой, не буду, не буду, не буду. Вон вас сколько, А я одна! «Соловей мой, соловей…» Сурово кивнула знакомая, И вот через день поутру Зовет меня огромная Комиссия приемная И смотрит, И я на них смотрю. — Ну, что ж, — говорят, — Споёшь? — говорят. — А ну-ка, спой-ка. Вниманье, тишина! — Ой, не буду, не буду, не буду. Вон вас сколько, А я одна! «Соловей мой, соловей…» Сурово кивнула комиссия, И вот я на сцене стою, А зрителей-то, зрителей — Да это же немыслимо! И смотрят, И ждут, когда спою. — Вот, — говорят. — Щас споёт! — говорят, И как только Настала тишина: — Ой, не буду, не буду, не буду, Вон вас сколько, А я одна! «Соловей мой, соловей…»

1970

КЛОУН

Я — клоун, Я — затейник, Я выбегаю на манеж не ради денег, А только Ради смеха: Вот это клоун! Вот потеха! Вот чудной! Быть может, Когда я — вот он. Одной печалью станет меньше у кого-то. Выходит, Ровным счетом На свете больше станет радостью одной! Я — клоун. Веселый клоун! Я этой шапочкой навеки коронован. Ну разве Я не прекрасен? Вот это клоун! Вот потеха! Вот чудной! Давайте Поля сражений Объединим в один манеж для представлений: Я выйду На середину — И вы, как дети, смейтесь, смейтесь надо мной! Я — клоун, Я — затейник, Я — клоун, Веселый клоун…

1970

Калейдоскоп

ТУРИСТ

Я по-русски «турист», И по-французски «турист», И по-индусски «турист», — ну как же быть? Неужели нету слова Подходящего такого, Чтобы термин заменить? Я — «шагатель», например, Я — «страдатель», например, Я — «искатель», например, и «стихоплет». И, наконец (ать-два!), Я — «певец» (ать-два!), — Я пою всю жизнь напролет! Я не знаю, друзья. Что представляю, друзья, И приношу ли я пользу для страны. Я ведь, если разобраться. Разновидность тунеядца — Посмотреть со стороны: Зачем шагатель, например, Зачем страдатель, например. Зачем искатель, например, и стихоплет? И, наконец (ать-два!), Зачем певец (ать-два!), Зачем пою всю жизнь напролет? Ну и пусть говорят, Что не тружусь, говорят. Что только землю топчу я, вот и всё — Ведь артисты есть туристы. И поэты есть туристы. Ну а я — и то, и се: Я и шагатель, например, Я и страдатель, например, Я и искатель, например, и стихоплет. И, наконец (ать-два!), Я — певец (ать-два!), Я пою всю жизнь напролет!

[1964]

ГДЕ ТРОЙКА С ПОСВИСТОМ

Мой папаша были дворник, А мамаша — барыня; Да будь вы граф иль подзаборник, — Все одинаково вы мне родня! Где тройка с посвистом. Попойка с ротмистром? Того, что сгинуло, — не жалей, не жалей! Рвань шинельная. Шпана панельная. Кому любовь мою за пять рублей?.. Где теперь чины и судьи? Все свободны, каждый прав: Ах, подзаборник вышел в люди, А под забором плачет граф: «Где тройка с посвистом. Попойка с ротмистром?» Того, что сгинуло, — не жалей, не жалей! Рвань шинельная. Шпана панельная. Кому любовь мою за пять рублей?.. Ах, любовь, ты так прекрасна: Все равны, всем — всё равно! Люблю я белое, люблю я красное — Нет-нет, не знамя, а вино! Где тройка с посвистом. Попойка с ротмистром? Того, что сгинуло, — не жалей, не жалей! Рвань шинельная, Шпана панельная. Кому любовь мою за пять рублей?

1967

ВОЕННЫЙ МАРШ

Мы идем — день, ночь. Мы идем — ночь, день. Мы идем — зной, снег. Мы идем! Для кого-то грех — мы идем. Для кого-то смех — мы идем, Для кого-то смерть — Мы идем! До свиданья, родной край. Мы шагаем прямо в рай! Ты не жди, не жди, не жди меня, родная, Я любил тебя — прощай! Одиннадцать солдат Пошли купаться в море. Одиннадцать солдат Забыли о пароле. Патруль был строг — Слегка нажал курок, И вот вам результат: Семеро солдат! Семеро солдат Сивухи налакались. Семеро солдат Полковнику попались. Двоих он расстрелял, А третий сам не встал, И вот вам результат: Четверо солдат! Четверо солдат Направились к борделю. Четверо солдат Пробыли там неделю. Но бледный спирохет Загнал их в лазарет, И вот вам результат: Геройски погиб весь отряд… До свиданья, родной край. Мы шагаем прямо в рай! Ты не жди, не жди, не жди меня, родная, Я любил тебя! Прощай.

1984

СТРАШНЫЙ РОМАНС

Петр Палыч ходил на работу, И не знал Петр Палыч того. Что буквально всего через квартал Анна Дмитна жила от него. Петр Палыч любил хризантемы, Он к зубному ходил на прием. Анна Дмитна писала поэмы Каждый вечер гусиным пером. Петр Палыч завел себе дога, Анна Дмитна купила ежа. Петр Палыч был лысым немного, Анна Дмитна как роза свежа. И скажите, как больно, обидно. Что у них ничего не сбылось: Петр Палыч и Анна Дмитна Так все время и прожили врозь!..

1987

ГЕРЦОГИНЯ

И в Москве, и везде, с кем бы мы ни граничили, И в ненастье и в вёдро, и вновь, и опять, Герцогиня во всем соблюдала приличия, — Вот чего у нее не отнять! И среди дикарей, чьи ужасны обычаи, И в узилище мрака, и в царстве теней. Герцогиня во всем соблюдала приличия, — Вот чего не отнимешь у ней! Даже будучи демоном зла и двуличия. Предаваясь разврату и водку глуша. Герцогиня во всем соблюдала приличия, — И не кушала спаржу с ножа Никогда!..

1987

ВОЛШЕБНАЯ СИЛА ИСКУССТВА

Н. Эйдельману

Капнист пиесу накропал громадного размеру. И вот он спит — в то время как царь-батюшка не спит: Он ночь-полночь пришел в театр и требует премьеру. Не знаем, кто его толкнул. История молчит. Партер и ложи — пусто все: ни блеску, ни кипенья. Актеры молятся тайком, вслух роли говоря: Там, где-то в смутной глубине, маячит жуткой тенью Курносый царь, а с ним еще, кажись, фельдъегеря. Вот отмахали первый акт. Все тихо, как в могиле. Но тянет, тянет холодком оттуда (тьфу-тьфу-тьфу!). «Играть второй!» — пришел приказ, и, с богом, приступили. В то время как фельдъегерь: «Есть!» — и кинулся во тьму. Василь Васильевич Капнист метался на перине — Опять все тот же страшный сон, какой уж был в четверг: Де, он восходит на Олимп, но, подошед к вершине, Василь Кирилыч цоп его за жопу — и низверг! За жопу тряс его меж тем фельдъегерь с предписаньем: «Изъять немедля и в чем есть отправить за Урал! И впредь и думать не посметь предерзостным мараньем Бумагу нашу изводить, дабы хулы не клал!» И не успел двух раз моргнуть наш, прямо скажем, Вася, Как был в овчину облачен и в сани водворен. Трясли ухабы, тряс мороз, а сам-то как он трясся! — В то время как уж третий акт давали пред царем. Бледнел курносый иль краснел — впотьмах не видно было. Фельдъегерь: «Есть!» — и на коня, и у Торжка нагнал: «Дабы сугубо наказать презренного зоила, В железы руки заковать, дабы хулы не клал!» «Но я не клал!!! — вскричал Капнист, точа скупые слезы. — Я ж только выставил порок по правилам искусств! Но я ж его изобличил — за что ж меня в железы? А в пятом акте истребил — за что ж меня в Иркутск?» Меж тем кузнец его ковал с похмелья непроворно. А тут еще один гонец летит во весь опор. Василь Васильевич Капнист взглянул, вздохнул покорно, И рухнул русский Ювенал у позлащенных шпор… Текли часы… Очнулся он, задумчивый и вялый. Маленько веки разлепил и посмотрел в просвет: «Что, братец, там за городок? Уже Иркутск, пожалуй?» «Пожалуй, барин, Петербург», — последовал ответ. «Как Петербург?!» — шепнул Капнист, лишаясь дара смысла. «Вас, барин, велено вернуть до вашего двора. А от морозу и вопче — медвежий полог прислан, И велено просить и впредь не покладать пера!» Да! Испарился царский гнев уже в четвертом акте. Где змей порока пойман был и не сумел уползть. «Сие мерзавцу поделом!» — царь молвил и в антракте Послал гонца вернуть творца, обернутого в полсть. Все ближе, ближе Петербург, и вот уже застава, И в пятом акте царь вскричал: «Василий! Молодец!» И на заставе ждет уже дворцовая подстава, И только прах из-под копыт, и махом — во дворец! Василь Васильич на паркет в чем был из полсти выпал. И тут ему — и водки штоф, и пряник — закусить. «Уу, негодяй! — промолвил царь и — золотом осыпал. — Пошто заставил ты меня так много пережить?» Во как было в прежни годы. Когда не было свободы!

1984

ПЫЛИНКА

Крылатого амура Крылатая стрела Навеки грудь проткнула. На муки обрекла. Нельзя без содроганья Внимать мои стенанья. Тому причина ты. Богиня красоты. Позволь, моя Цирцея, Пылинкой мелкой стать, Дабы стопы твоея Касаться и ласкать. Как только сквозь подметку Почуешь ты щекотку. То знай, что это я. Пылиночка твоя. А если нежный носик Как бы кольнет волосик, То это тоже я. Пылиночка твоя. Когда же ночью темной Тебя рукой нескромной Ля-ля ля-ля ля-ля — Пылиночка твоя!

2001

ХАЙФА

Ой ты Хайфа, Хайфа! За все годы лайфа Я такого кайфа Не ловил. Эти горы, эти пляжи. Этот климат даже тоже — Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй-яй! — Полюбил. Если вы молчите На своем иврите. Все равно ходите Как хотите тут. «Добрый день», «шолом алейхем», «Гамарджоба», «зохен вейхем» — Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй-яй! — Вас поймут. О, Исроэл, Исроэл! О, как ты освоил, О, как ты устроил Этот древний край! О, прекрасный город Хайфа! Я клянусь — за годы лайфа Никогда такого кайфа — Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй-яй Ай-ай!

1990

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИЕРУСАЛИМ

Дорогой мой Владимир Абрамыч, Драгоценный мой Игорь Ароныч! Как журчат и приятно рокочут Имена ваши в полости рта! Как совок по сентябрьскому Сочи, Как изгнанник по кладбищам отчим, Так по вас я соскучился очень. Аж до чёрта, то бишь до черта! Предо мною то США, то Канада, Надо мною московское лето. Голова моя в тягостном дыме От того, и того, и того… И как важно, как нужно, как надо Соображать, что вы бродите где-то В белокаменном Ерусалиме По бессмертной брусчатке его. И не может быть даже двух мнений, Что из этих вот соображений Состоит, вытекает и складывается То, что мы называем душой: Что, мол. есть, мол, Абрамыч с Аронычем, Да еще Константиныч с Антонычем, Да в придачу Наумыч с Миронычем — Ну и далее, список прикладывается. Хоть уже он не очень большой…