Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

«Наедине с собой» (продолжение): «Путь исканий завершен. Я – монахиня» (1921)

В дневнике за 1921 г. задним числом анализируется разрыв, произошедший в жизни Юлии, который почти никак не предчувствовался из предыдущих страниц и о котором ее занятия (работа в Институте имени Герцена, в Публичной библиотеке, в Доме ученых, в издательстве «Всемирная литература») не позволяли догадываться. Юлия, наконец, «нашла дорогу в жизни, которую искала так давно и так страстно!» – как Святой Августин, чьи «Исповеди» уже давно стали ее настольной книгой. «Смысл жизни, наконец, найден». Юлия осознала направление пути, который должен был привести ее к отречению от мира: с ранних лет она остро ощущала тайну всемирного страдания, всегда стремилась к подвигу, это объясняет ее службу в армии, а позднее – в «воинстве Христовом»: между прочим, часто бывая при дворе, она видела своими глазами ложь под светским блеском, и это окончательно отвратило ее от высшего света.

«1 Января 1921 г.

Непривычное чувство успокоения, умиротворенное ожидание грядущего, со спокойным, ясным сознанием того, что в моей жизни совершился окончательный перелом и раскрылся, наконец, истинный жизненный путь. Истинный, конечно, не для всех, а для немногих, и в том числе для меня. Теперь мне понятно, почему я так часто чувствовала свое одиночество и отчужденность от мира, хотя сама отдавалась этому миру с таким страстным увлечением, хотя сама жила такой бурной, многогранной всесторонне богатой жизнью. Где-то в тайниках моей души всегда раздавался таинственный призыв к „единому на потребу“ [1] , хотя перестала я его слышать уже в юные годы и свою детскую мечту о монашестве вспоминала только как ребячество.

…Я ребенком была, когда детский мой сон Посещал уже призрак тревожный…

Я это писала в юные годы, когда этот „призрак“ как-то рассеялся, когда не чувствовала я его больше возле себя и не слыхала более слов манящего призыва, который пыталась выразить в этой своей автобиографической поэзии.

О дитя! Оглянись! Что тебе может дать Тусклой жизни постылое счастье?..

Помнится, эта поэма и осталась незаконченной. Быть может, именно потому, что, хотя я старалась себя уверить, что все это лишь „ребячество“, детские грезы, с трудом воскрешаемые в памяти, – но все же где-то в глубине души раздавался неумолчно этот призыв, хотя и не воспринимаемый сознанием, – где-то таилась уверенность в истинности призвания, лишь временно забытого.

Эта уверенность ныне воскресла; этот призыв ныне

раздается

звучит громко и властно и подчинил себе мое сознание и мою волю. Я теперь знаю, что нет мне иного пути. И с первых шагов на этом пути, с первого момента произнесения предварительного обета, я почувствовала ту радость облегчения, которая дается путнику долго плутавшему в зимнюю ночь среди снежной вьюги и, наконец, нащупавшему первые вехи знакомой дороги, наконец, увидевшему первое далекое мерцанье огоньков родного дома.

1

Лк. 10: 42.

Я знаю теперь и другое. Знаю, что можно любить жизнь и людей более горячей и чистой любовью именно тогда, когда уходишь от них. Ненависть, и злоба, и презрение кончаются там, где нет больше личной жизни, но для любви такого конца нет, ибо там, где кончается личная жизнь, начинается жизнь иная, именно в любви, ничем не омраченной. „Благословяйте, а не кляните“ [1] – это написано кажется именно для нас, уходящих от мира.

И прошлое любит особенной любовью тот, для кого нет настоящего, кто сам живет вне времени, ибо для монаха один год и двадцать лет равны, а мысль его сроднилась с вечностью. Мне понятна теперь психология средневекового монаха, занимавшегося преимущественно именно историей с любовью, так странно переплетающейся с бесстрастием.

И к грядущему особенное отношение, светлое, мирное, благословляющее, – там, где нет личных желаний и страстей, где все растворилось в одной любви и в ясном сознании, что все минует в свое время и что самого времени нет…

1

Рим. 12: 14.

1/14 Март

„Incola ego sum in terra, non abscondas a me mandata tua“ (Ps. CXVIII, 19) [2] . „Пришлец аз есмь на земли“. Сколько нового, глубокого смысла звучит в старых давно знакомых словах с тех пор, как окончательно порвалась нить личных житейских интересов и сознание все глубже погружается в отчужденность от всего мирского!.. И как странно порою, когда оглядываешься на психологию других людей, кажется то увлечение какими-то мелкими земными интересами, которое застилает перед человеческим взором единую ценность, единую реальность.

Рушатся государства, сменяются картины революционной бури, кипит борьба вокруг растоптанных святынь, мерещатся новые идеалы, ради которых опять льется и льется кровь. И на все это можно взирать спокойно, бесстрастно, как чуждый, безучастный, слегка скучающий зритель. И совсем можно бы отвернуться и все забыть – только кровь не дает уйти в себя, этот вечный кровавый туман, этот одурманивающий запах крови, отравляющий мир, этот шум кровавого потока, столько лет заливающего мир… „Libera me de sanguinibus Deus, Deus salutis meae!“ [3] Только бы прекратился, наконец, этот поток крови, только бы утих неумолчный вопль мирового страдания.

2

«Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих». Пс. 118 (119): 19.

3

«Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего». Пс. 50 (51): 16.

9 мая 1921 г.

День моего рождения. Снова „вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая…“ [4] И пока развертывается перед мысленным взором картина пережитых и выстраданных почти четырех десятков лет, неумолчно звучит в душе горький вопль Августина: „Talis vita mea numquid vita erat?“ (Conf. III. 2. 3) [5] .

Мечты, грезы, страстные влечения, страстная жажда самопожертвования, страстное искание цели, ради которой стоило бы жить, хотя бы путем вечной и ожесточенной борьбы с самой собою и со всеми своими влечениями. И это долгое, мучительное искание смысла моего существования, и неутолимая жажда истины… „O Veritas, Veritas…“ [6] „О Истина, Истина! Из самой глубины души своей, уже тогда я вздыхал по Тебе, и они [7] постоянно звонили мне о Тебе, на разные лады, в словах, остававшихся только словами, и в грудах толстых книг! Это были блюда, в которых мне, алчущему Тебя, подносили, вместо Тебя, солнце и луну, прекрасные создания Твои, но только создания Твои, не Тебя самого, и даже не первые создания Твои – первенство принадлежит духовным созданиям Твоим, а не этим телесным, хотя они и светлы и находятся на небе. Я алкал и жаждал, однако, и не их, первенствующих, а Тебя Самого, Истина, в которой нет изменения, и ни тени перемены“ [8] .

Я всегда любила „Исповедь“ Августина; она была моей настольной книгой и неразлучной спутницей (даже на войне, в казачий период моей жизни), еще в те времена, когда мое искание истины еще не вылилось в формы богоискательства, когда богоискательство еще не привело меня к католичеству. А теперь насколько еще более ценной и невыразимо дорогой стала мне эта книга, в которой каждая строка отражает какой-нибудь штрих моей души, какой-нибудь оттенок моих чувствований! Родство ли это душ? Той духовной сущности, которая „дышет идеже хощет“ [9] и может одинаково проявляться в разные времена, в разные тысячелетия, в разных житейских условиях. Или лучшим и неопровержимым доказательством реальности вечно искомой Истины служит именно то, что искание ее приводит к тем же путям, что призывы ее слышатся в одинаковых почти выражениях? „Се, стою у двери и стучу…“ [10]

Стук услышан, дверь сердца отперта. И жизнь озаряется

бурной

такой радостью, перед которой все, что доныне казалось счастьем, меркнет, как свет лампы перед лучом восходящего солнца… Радость упоения ненасытной жажды, радость понимания цели и смысла своего бытия – я, наконец, ее познала.

Но цель еще не достигнута, а лишь намечена. И вся моя жизнь сейчас – неудержимое, бурное влечение к этой цели, к той пристани, где найдет, наконец, душа успокоение и умиротворение, к той монашеской келье, куда влекло меня с юных лет странное, иногда мне самой непонятное призвание. И знаю я, что теперь разгадана мною тайна этого влечения и что в нем всегда был смысл моей жизни, хотя этот смысл так часто от меня ускользал…

Oro, fiat illud, quod tam sitio… [11]

4

Апухтин А. «Мухи» (1873).

5

«Такова была жизнь моя, Господи: жизнью ли была она?» (Блаженный Августин. Исповедь / Перев. М. Е. Сергеенко. СПб.: Наука (Литературные памятники), 2013. С. 32 (Ч. III, II, 4).

6

Здесь Ю. Данзас приводит большую цитату из «Исповеди» Бл. Августина (указ. соч. C. 35; Ч. III, VI, 10) на латинском языке, которую мы даем в переводе.

7

Речь идет о манихеях.

8

Иак. 1: 17.

9

Иоан. 3: 8.

10

Откр. 3: 20.

11

«Прошу Тебя, да исполнится то, чего я так жажду» (гимн св. Фомы Аквинского, 1264 г.).

16 Июля 1921 г.

Душа поет… Много еще грязи на ней и вокруг нее, а все же где-то в глуби души радость буйная поет, точно жаворонок в весенний день. Наконец-то, найден смысл жизни, наконец-то, есть цель стремлений, „желаний край“ [12] . И даже неизбывная доныне тоска перед мировым страданием растворяется в благодарности Тому, Кто „безвестная и тайная премудрости явил ми“ [13] , Кто дал мне уразуметь мировую скорбь для того, чтобы и мое ничтожество, мой невесомый атом сил нашел себе применение в борьбе с гнетом этой скорби, в борьбе с миром ради мира, в вечной борьбе с тьмою озлобленного невежества за озарение мира светом просветляющим, Светом Неугасимым!

12

См. «Молитву» («О Боже, душ Творец бессмертных…») Г. Р. Державина.

13

Пс. 51 (50): 8.

Октябрь 1921 г.

Покончен с миром расчет… Я – монахиня. Еще не совсем, с канонической точки зрения [14] ; еще не произнесены связующие навек обеты; еще возможен возврат в мир, если б я того пожелала. Но никогда, никогда не проснется во мне это желание. Как крепка уверенность в том, что, наконец-то, найден жизненный путь, искомый так давно и так страстно! Знаю – будут еще впереди моменты неудовлетворенности, тоски – того, что Отцы-наставники монашеской жизни называют грехом уныния. Все это еще впереди и, несомненно, будет. Но как бы ни мешали такие моменты уныния монашескому совершенствованию, никогда не вылиться им у меня в форму сожаления о мирском житии. Были, конечно, в прошлом полосы света и радости; о них я могу хранить благодарное воспоминание. Но их все равно никогда не воскресить. Как легко оторваться от мира, когда во всем мире нет ничего, к чему чувствовалась бы привязанность. Как все постыло, как все ненавистно! Так велико это отвращение ко всей мирской обстановке, что иногда я сама прихожу в недоумение и задаю себе вопрос: да уж не это ли отвращение имеет решающее влияние на меня? Не ухожу ли я из мира из ненависти к миру, а не из-за влечения к монашеству? Нет, это не так: самый глубокий и искренний анализ моей совести дает мне определенный ответ на этот вопрос: меня влекло к монашеству давно, с ранней юности, в пору бурных порывов и ярких мечтаний – и никогда никакие мирские увлечения не могли вполне заглушить этого призыва. Иногда я переставала его слышать, но он все же звучал где-то в моем подсознании и порождал во мне безудержное искание чего-то, неизбывную тоску по чем-то „едином на потребу“. И я искала, потому что где-то в глубинах души уже обрела…

Итак, путь исканий завершен. Я – монахиня.

В числе моих недоуменных вопросов возникает передо мною вопрос об этой тетради. Сдать ее? Уничтожить? И то и другое можно сделать без сожаления. Но почему-то не хочется этого сделать. Быть может, у меня будет иногда являться желание записать какую-нибудь отдельную мысль, зарегистрировать какое-либо впечатление своей новой жизни. Монахиням не возбраняется вести дневник – наоборот, это даже поощряется. И хотя я никогда не вела дневника, эта тетрадь отчасти заменяла его. Буду продолжать изредка эти беседы с самой собой, насколько это позволит мой старинный враг – недосуг. Не стоит начинать заново – все равно я сюда заношу только отдельные мысли. Как в книге моей жизни, глубокий мой внутренний перелом мало отмечен с внешней стороны, и люди часто видят во мне не то, что я есть, а то, чем я была; так и в этой сокрытой от взоров людских книге пусть ограничивается перемена перевернутой страницею: мне одной известно, насколько разнится содержание былого от настоящего и будущего, и именно потому, что я это знаю, не стoит прибегать к таким внешним признакам, как замена одной тетради другою».

14

Устав общины Святого Духа, еще не был утвержден Римом. К тому же постриг Юлия примет только в марте 1922 г. (с именем Юстины).

Эта «новая страница» принимает вид диалога, или скорее диспута, нового «я» Юлии с ее «не я» (ее прежним «я»), которое сурово напоминает новому «я» об ограничениях, которые накладывает выбор монашеской жизни, которое будит в ней страхи и сомнения. Во второй части книги мы полностью публикуем этот необычайный диалог, выражающий трагическое раздвоение. Для этого disputatio, или психомахии (сражения в душе), имеются образцы, и Юлия о них упоминает: «Монологи» [15] и «Исповедь» Блаженного Августина или спор Ивана Карамазова с чертом. В «Монологах» (созданных между ноябрем 386 г. и апрелем 387 г.) это Разум (как и у Юлии) ведет диалог с Августином:

15

Soliloquia (лат.), от loquor – «говорить» и solus – «один». Слово, изобретенное Бл. Августином, означает «беседу с самим собой». Августин считал, что истину лучше всего искать через вопрошание и ответ на вопрос. См. у Платона: «Я называю так рассуждение, которое душа ведет сама с собою… сама себя спрашивая и отвечая, утверждая и отрицая» (Теэтет. 189 е. Пер. Т. В. Васильевой).

«Долго и о многом размышлял я сам с собой, исследуя и себя, и свое благо, и то зло, коего следовало избегать. И вдруг я услышал голос, звучащий то ли снаружи, то ли внутри меня, мой ли собственный, а, возможно, и не мой – не знаю» [16] .

Но в противоположность Юлии Данзас, для которой разум (интеллект) препятствует вере, Августину еще не хватает интеллектуального постижения Бога. В качестве источника диспутов Юлии можно еще привести диалоги ученика с Иисусом Христом в «О подражании Христу» Фомы Кемпийского и в его «Soliloquia» («Монологах»), но это диалоги поучительные, это не поединки, как у Святого Августина или Достоевского.

16

Блаженный Августин. Творения. Об истинной религии. СПб.: Издательство «Алетейя и К». УЦИММ-Пресс, 1998. Т. 1. С. 373.

Будучи еще «прикованной к земле», Юлия нашла в «Исповеди» Святого Августина те же сомнения: нужно ли отважиться (см.: «Исповедь», VIII, xi, 25–26, указ. соч., с. 948–949), отречься от «воинства века» (IX, viii, 17, с. 967), чтобы «вступить в воинство Божье» (в монашескую жизнь), (VIII, v, 11, с. 937); она познала такое же раздвоение, как Августин, – между ветхим человеком и новой, просвещенной душой. Святой Августин говорит: «Два желания борются во мне, одно – плотское, другое – духовное; и раздор между ними разрывает мне душу» (VIII, v, 10). Если для Августина самое трудное – следовать чистоте, то для Юлии – отказаться от научной карьеры. «Не хотеть того, чего хотел я, и хотеть того, чего хотел Ты» (IX, I, 1, с. 953). Для Юлии, как и для Августина, человек может обратиться к Богу только потому, что Бог обратился к нему ранее: это центральная тема августинского богословия.

После своего обращения Юлия скажет своему прежнему «я»: «Я больше не хочу быть стоиком… Я хочу быть просто христианкой…» При том, что, несомненно, стоицизм ее подготовил, выковал ее для того, чтобы пойти по «узкой колее» монашеской жизни и защиты христианства от большевиков: «Христианская мораль ставит во главу угла чувство долга, подобно стоикам, но в выполнении этого долга видит святую радость – какой не ведал стоицизм» (Наедине с собой, с. 120).

Эта последняя часть «Наедине с собой» по своему значению является бесценным документом, так как в нем содержится ряд автобиографических признаний и элементов психологического самоанализа, которые сами по себе позволяют немного заглянуть в сложную душу Юлии. В частности, там можно найти важнейшее свидетельства об отказе Юлии от своей женской сущности (см. конец III главы). А «не-Я» Юлии не упускает случая напомнить ей о женоненавистничестве Католической церкви, особенно по отношению к той, которая считает себя богословом и ученым (с. 107–108).