Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

Бурман рассказал о случае с проституткой по прозвищу Смык, больной туберкулезом и отъявленной богохульницей, которую Юлии удалось подготовить к смерти, хотя она сама была слаба [37] .

В конце сентября 1931 г. Юлию Данзас перевели на «материк», на ст. Медвежья Гора, в отдел статистики управления строительством Беломорско-Балтииского канала, – «обман[а], который стоил 300 000 человеческих жизней» [38] . Ее поселили в бараке с единственным окном, где теснились 400 заключенных; из них три четверти составляли уличные женщины.

37

Бурман. С. 665.

38

Красная каторга. С. 51.

Ходатайство Горького. Освобождение

Горький посетил Соловецкий лагерь в июне 1929 г. в ходе советской операции контрпропаганды, последовавшей за свидетельствами беглецов с Соловков – Созерко Мальсагова и Юрия Безсонова. Он с удивлением встретил там Юлию Данзас. Эта встреча была описана Андреевым еще в одной статье:

«При мне произошла следующая сцена. Горький прибыл в музей Соловецкого общества краеведения (СОК). Среди заключенных-сотрудников музея он с удивлением увидел Юлию Николаевну Данзас. Бывшая фрейлина императрицы, доктор истории Сорбонны, Юлия Николаевна какое-то время была председателем отделения Дома ученых на Таврической улице в Петрограде (после казни прежнего председателя этого отделения, академика Лазаревского). Известно, что Горький был заведующим Дома ученых и КУБУ (Комиссии по улучшению быта ученых). Он хорошо лично знал Ю. Н. Данзас.

– Юлия Николаевна! Вы здесь?

– Да, я здесь!

– На сколько лет?

– Пожизненно.

– Не может быть. Юридически максимум – десять лет (в 1929 г. в СССР еще не было приговоров на 25 лет).

– Так написано в моей карточке – пожизненно.

– Не может быть! Принесите ее карточку, – потребовал он у представителя администрации. Принесли карточку. Там действительно было написано „Пожизненно“, причем большими буквами и подчеркнуто.

– Это какое-то недоразумение, – сказал Горький смущенно. – Я выясню!

Он что-то записал в своем блокноте, пожал ей руку, пообещал помочь.

На следующий день, то есть еще даже до отъезда Горького, Ю. Н. Данзас срочно „исключили“ из музея и отослали на дисциплинарный остров Анзер. Прачкой!» [39] .

39

Проф. Соловецкий И. М. Совесть СССР // За Родину. 7 июня 1944. № 125 (525). С. 3; «За Родину» была газетой немецких оккупантов в Риге. Под заголовком «Максим Горький на Соловках» статья перепечатана в «Новом слове» (Берлин, 18 июня 1944, № 49 (639), с. 5) и в «Парижском вестнике» (Le Messager de Paris, тоже пронацистский) от 12 августа (см.: Mailleux, p. 158–159).

Если подлинность этого диалога нам представляется сомнительной, то ходатайство Горького было вполне реальным, а удивление – вполне искренним, так как в 1925 г. он спрашивал у своей жены Екатерины Пешковой:

«Не знаешь ли чего-нибудь о судьбе Юлии Николаевны Данзас, арестованной еще в 23 г. по делу католической миссии? В ноябре 1924 г. она находилась в лагере „Лак“ Иркутск. губер. Это очень милая душа, автор весьма умных, интересных книг. Я ее лично знаю; контрревол[юционеркой] она не может быть. Она перешла в католичество и постриглась в монахини под именем сестры Иустины.

Будь добра, разузнай о ней!» [40] .

40

Письмо от 25 февраля 1925 г. (из Сорренто) // Горький М. Полное собр. соч. в 24 т. М.: Наука, 2012. Письма. Т. XVI. С. 128.

В 1926 г. Горький писал Ольге Форш (бывшей теософке), что, к сожалению, не может ей послать вышедшую в Харбине брошюру о философе Николае Фёдорове, но что она была у Данзас [до ее ареста] [41] .

После поездки в Соловецкий лагерь Горький опубликовал путевой очерк (он стал последней частью сборника «По Союзу Советов»), где прославлял перевоспитание трудом, благодаря которому тюрьмы могут когда-нибудь исчезнуть… Горький был певцом труда, пусть даже принудительного, как школы дисциплины и организации энергии. Его осуждали (за рубежом, затем в среде диссидентов, а позже и в Советском Союзе во времена Горбачёва) за то, что он поверил в «потемкинские деревни», приготовленные к его приезду (чистые общежития, читальня, где заключенные читали газеты, перевернутыми вверх ногами!), и т. д. В действительности все было не так просто. Имеются свидетельства заключенных о том, что Горький добился возможности пройтись по лагерю без официального сопровождения и что он видел и слышал многое, о чем не рассказал. Чемодан с путевыми заметками был у него украден и возвращен из ГПУ через два месяца, а от записей остался один пепел. Предупреждение было понято [42] . Конечно, Горькому дороже «нас возвышающий обман», утопия, чем горькая истина, однако даже в своем очерке писатель рассказывает («по памяти», жалуется он Ягоде 22 января 1930 г.) о своем разговоре с монахом старинного монастыря (несколько монахов еще оставались на соловецкой территории), который напомнил ему монаха из «Исповеди» – повести 1908 г., написанной в период «богостроительства» и приводившей в ужас Ленина… Горький пересказывает историю острова, сопротивления официальной Церкви, передает свою беседу с профессиональным вором о литературе,«организующей волю» (Виктор Гюго, Джек Лондон, Марк Твен), говорит о попытках побега, которые редко удаются. То есть писатель увиливал от того, чтобы написать то, что от него ждали. А после визита Горького начальника лагеря Эйхманса уволили, заменили другим (Зариным), которого позже осудили за «либерализм». Горький, который время от времени ходатайствовал за политических заключенных, хотя уже меньше, чем в 1918–1921 гг., добился досрочного освобождения Юлии Данзас [43] .

41

Письмо от 13 ноября 1926 г. (из Сорренто). Там же. Т. XVI. С. 171.

42

См.: Чернухина В. Н. Поездка М. Горького на Соловки (свидетельства очевидцев) // Неизвестный Горький. М. Горький и его эпоха. Материалы и исследования. Т. 4. М., 1995. С. 124–135.

43

В тот же период Горький оскорбил в «Правде» философа Алексея Лосева (1893–1988), заключенного одного из лагерей на строительстве Беломорско-Балтийского канала, в то время как Екатерина Пешкова ходатайствовала о том, чтобы жена Лосева, сосланная в Сибирь, могла с ним воссоединиться… См.: Lossev Alexei et Valentina. La Joie pour l’eternite. Correspondance du Goulag (1931–1933) / Traduit du russe par Luba Jurgenson, avant-propos de Georges Nivat, Geneve: editions des Syrtes, 2014. P. 29, 59–61, 218.

Лихачёв утверждал [44] , что Юлия Данзас, еще не будучи фрейлиной императрицы, в 1905 г. ходатайствовала перед министром внутренних дел Петром Святополк-Мирским и перед императрицей за Горького, заключенного в Петропавловской крепости (где им были написаны «Дети солнца») за призыв осудить разгон шествия в «кровавое воскресенье» 9 января 1905 г. Горького освободили 14 февраля.

После смерти Горького (18 июня 1936 г.) Юлия публикует за подписью J. N. в журнале «Russie et chretiente» («Россия и христианство») проникновенный биографический очерк о писателе и его психологии, в котором она вспоминает о Горьком в роли заступника (мы приводили эту страницу в главе IV). По поводу торжеств, которыми отмечали сорокалетие литературной деятельности Горького в 1932 г., она пишет:

44

Письмо Д. Лихачёва от 7 марта 1991 г. к В. Н. Чернухиной в статье, упомянутой выше; Бродский. С. 296.

«Он [этот апофеоз] относился к политическому деятелю, вернее, к политической роли, которую хотели заставить играть человека, совершенно к этому не подготовленного. Во всяком преувеличении есть фальшивая нота. Настоящий человек, которым был Горький, исчез за этим облаком ладана. Когда это облако развеется, появится человеческая личность, совсем не такая простая, которая иногда озадачивает, но при этом более привлекательная.

Ему льстили, возносили до небес, провозглашали величайшим писателем во всем мире, и тот, кто прежде был опьяненным свободой бунтовщиком, превратился в наемного лауреата, вынужденного прославлять неумолимую диктатуру Партии, радости принудительного труда, тщательно регламентированной жизни и проживания в казарме. Бывший антимилитарист воспевал Красную армию; человек, глубоко чувствующий людские страдания, проповедовал ненависть и безжалостность к классовым врагам. Он опустился до прославления чекистов и концлагерей, своим пером он представлял безжалостное насилие работой по перевоспитанию… […]

Быть может, и сдерживаемый романтизм помогал ему создавать выдуманный мир, где действительность представлялась преображенной и отмытой от кровавых пятен. […]

Максим Горький сам себя пережил и сам себя забыл. Потомкам будет нелегко отыскать реальную личность из-под покровов, которыми он добровольно укутался. Но сейчас, когда он отчитывается перед Верховным Судьей о дарованных ему талантах, можно утешаться, думая о том, что он окружен молитвами тех, кого он утешал и поддерживал, всех тех, кто был обязан ему своей жизнью или жизнью близких, всех тех, кто знал его как доброго и чуткого человека с сердцем, всегда открытым для милосердия» [45] .

45

J. N. Maxime Gorki // Russie et Chretiente, 1936. № 4. P. 155, 161–163 (заключительный параграф).

Юлию освободили досрочно в январе 1932 г. (вместо положенного 14 ноября 1933 г.): «Позже я узнала, что в Москве за меня вступились друзья» [46] . В своем «Curriculum vitae» она выражается более конкретно: «Меня освободили в январе 1932 г. по ходатайству Максима Горького». Также упоминание о Горьком встречается в первом варианте «Красной каторги». В письме от 23 мая 1932 г. епископ Невё пишет, что Юлию только что освободили из тюрьмы «благодаря ходатайству этого негодяя, Максима Горького, но бедная женщина совсем больна» [47] .

46

Красная каторга. С. 56.

47

Wenger, 1987. P. 333.

После освобождения Юлия, без денег, одетая в лохмотья, сумела найти за пределами лагеря жилье у одной «доброй женщины» и работу бухгалтера, чтобы заработать на билет на поезд до Москвы. 18 января 1932 г. она послала письмо Екатерине Пешковой, в котором описала свое положение и просила передать Горькому свое желание найти интеллектуальную работу:

«Высокоуважаемая Екатерина Павловна,

Я получила почтовый перевод от 9/XII [1931] за № 3126, за который приношу глубокую благодарность. С тех пор в моей жизни произошла глубокая перемена: 8 января я освобождена из лагеря „вчистую“, т. е. без ограничения местожительства. К сожалению, я не могу этим воспользоваться за неимением где-либо пристанища, родных или близких людей. Я вначале даже растерялась, куда деваться. Решила пока остаться здесь [48] ; благодаря присланным Вами деньгам, я подыскала себе помещение с большим трудом, так как здесь комнат нет или они слишком для меня дороги. Нашла, наконец, приют у одной доброй женщины, занимаю угол в ее комнате совместно с ее ребенком, двумя стариками и целым выводком кур, плачу за это 20 р<ублей> в месяц, и это, по здешним ценам, недорого! Чтобы иметь хоть какой-нибудь заработок, пристроилась пока счетоводом в местной лесной конторе, на жалованье 110 руб<лей> в месяц, но это временная работа. Стараюсь не терять бодрости духа, так как, несмотря на совершенно разбитое здоровье, голова еще свежа, и я еще вполне трудоспособна для всякой умственной работы. Но, в общем, мое положение весьма незавидное, и решила написать Алексею Максимовичу, с просьбой устроить меня на какую-нибудь работу где угодно, но по возможности в лучших климатических условиях. Быть может, он не откажет в предоставлении мне какого-нибудь литературно-научного заработка в какой-нибудь редакции или признает возможным рекомендовать меня на какую-нибудь должность в одной из санаторий или Домов ученых: лишь бы было помещение и стол при минимальном окладе. Простите, что беспокою Вас просьбой передать Алексею Максимовичу это ходатайство на случай, если мое письмо к нему не дойдет, так как не знаю его адреса и пишу ему наугад в Москву. Мне ужасно стыдно беспокоить Вас такой слезницей, но Вы были так добры ко мне в самые безвыходно тяжелые для меня времена, что, быть может, не откажете теперь в Вашей помощи для какого-нибудь устройства моей жизни. С этой надеждой прошу Вас еще раз принять уверение в моей вечной признательности. Ю. Данзас» [49] .

48

Ю. Данзас приводит следующий адрес: Медвежья Гора, Мурманская железная дорога, Школьный участок, № 21, ул. Л. Т. Орловой.

49

Письма Ю. Н. Данзас Е. П. Пешковой после освобождения / публ. И. Осиповой // Символ. 1997. № 37. С. 145.

31 марта 1932 г. она вновь пишет Екатерине Пешковой, которая, несомненно, не получила ее письма:

«[…] В настоящее время для меня смягчился наиболее острый вопрос обуви, так как мне удалось здесь достать пару ботинок, довольно сносных даже для моих искалеченных ног. Теперь у меня на очереди вопрос о том, чтобы как-нибудь отсюда выбраться, так как устроиться здесь хорошо в смысле заработка не представляется возможным, жилищные условия ужасны, а климат для меня совершенно непереносим. […] Я помышляю ехать в Тифлис, где климат очень подходящий, и где, по-видимому, можно рассчитывать на заработок. Мне, по крайней мере, говорят, что в качестве технической переводчицы я сразу могла бы там устроиться. И вот тут громадную роль могла бы сыграть рекомендация Алексея Максимовича, если бы он согласился написать в этом смысле несколько строк в одно из тифлисских научных учреждений или издательств. Я не знаю состава руководящих лиц этих учреждений; возможно, что там найдется кто-нибудь, меня знающий по прежней научной и библиотечной деятельности. Я хотела обратиться за рекомендацией к академику Н. Я. Марру [50] , но не знаю его адреса. Во всяком случае не может быть, чтобы в таком большом городе, как Тифлис, не нашлось бы применения хоть одной из моих специальностей: технический переводчик по 9 языкам, преподаватель языков, опытный статистик-экономист, опытный делопроизводитель, счетовод, ученый библиотекарь и так далее. Как бы туго ни пришлось первое время, не может быть, чтобы я там не нашла эквивалента того, что имею сейчас здесь, т. е. угол в комнате и минимальный заработок, но по крайней мере не будет страданий от холода, будет солнце! Умоляю Вас мне ответить несколько слов и сообщить, что Вы думаете о моих планах, и могу ли я рассчитывать на поддержку в смысле рекомендации. Мне безумно хотелось бы при отъезде отсюда остановиться на несколько часов в Москве (от поезда до поезда) и попытаться Вас повидать лично. Считаете ли Вы это возможным? Буду ждать от Вас весточки с мучительным нетерпением. Живу сейчас только перечитыванием дорогого письма от брата, на которое не решаюсь ответить по явной безнадежности такого предприятия, хотя сердце разрывается от порыва высказать ему свою любовь, которая умрет только со мною. Безмерно Вам благодарная Ю. Данзас» [51] .

50

Николай Иванович Марр (1865–1934) – археолог и лингвист, был коллегой Юлии по работе в Публичной библиотеке в Петрограде, которой он руководил с 1924 по 1930 год.

51

Письмо Ю. Н. Данзас к Е. П. Пешковой. Указ. соч. С. 146–147.

В Москве Данзас скрывалась у Екатерины Пешковой. Юлии удалось при ее посредничестве встретиться с Горьким, которого его секретарь Петр Крючков (у Бурмана он назван Кузьминским) изолировал от внешнего мира, контролируя всю его переписку (входящую и исходящую), фильтруя просьбы о встрече и присутствуя при всех визитах. Чтобы свободно поговорить с Юлией, Горький прибегнул к хитрости: он назначил ей день, когда было известно, что Крючков будет отсутствовать, а его заместителя удалил, послав отнести «срочные» исправления для статьи.

У нас мало сведений о деятельности Юлии после ее освобождения в январе 1932 г. и до ее отъезда в Германию в марте 1934 года. По ее письмам к Е. П. Пешковой и М. Горькому мы знаем, что в 1932-м она провела четыре месяца в Грузии «без помещения, без питания, без денег» (на Сакарской виноградной опытной станции) и что пропала вся ее «былая бодрость». «В сентябре 1932 года при посредничестве Е. П. Пешковой и с помощью письменной поддержки Горького Данзас смогла выбраться с Кавказа» [52] . Она бьется в поисках заработка и в 1933 г. стала заведующей канцелярией одной из больших автобаз Ленинграда. Но «я не нашла себе жилплощади и кочую по диванам у знакомых уже 11 месяцев!» Она работает «из последних сил» и хотела бы найти работу переводчицей [53] .

52

Грачёва. С. 152, 153.

53

Письмо М. Горькому от 12 сент. 1933 г. (Грачёва. С. 154).