Юность

– Что у нас нового?

– Все так же. Вчера Гранович уехал. А в тот день, как вы уехали, капитан Левашов был. День только и пробыл.

– Жаль, опять его не повидал. Остальные на месте?

– Все тут. Михаил Аркадьевич с майором в штаб поехали. Как бы от нас майора-то не забрали.

– Кудрина? Говорили разве что?

– Сватают его будто в другую газету.

– Вот это да! А он?

– Да кто его знает? Может, и пойдет: повышение.

Еще с порога бьет острый запах дегтя. Ну, конечно, это от сапог Кузнецова!

– Привет, лейтенант!

Кузнецов не спеша поднимает голову - он что-то пишет, - смотрит секунду-другую, точно не узнавая, потом здоровается. В доме больше никого нет.

– А где все?

– Все?
– Кузнецов оглядывается, удивленно пожимает плечами.
– Не знаю, только что были.

Он вдруг улыбается, замкнутое лицо его чудодейственно меняется становится открытым, добродушным, нос по-ребячьи морщится.

– Это они, наверно, от моих сапог убежали. Вот не любят!

– А зачем же вы их так мажете?

Улыбка уже исчезла с его лица. Оно опять становится обычным - замкнутым и, пожалуй, грубоватым, с плотно сжатыми губами и тяжело сведенными скулами. Кузнецов задумчиво поглядывает на жирный, обильно пропитанный дегтем сапог, постукивает им по полу.

– Предохраняет ко-жу от порчи. Проверено.

Решив, что разговор на этом закончен, он опять склоняет над тетрадью крупную, с редкими и жесткими темными волосами голову.

– Вы давно вернулись?

– Я?
– Тетрадь уже полностью завладела вниманием лейтенанта.
– Нет, недавно.

Странный он человек, этот Кузнецов. Журналист - отличный. Из каждой командировки Кузнецов привозит материала в пять раз больше, чем нужно. Пошлют за корреспонденцией - он привезет пять корреспонденции, десяток информации, несколько интересных военкоровских писем. Мне приходилось готовить его корреспонденции в набор. Журналисты знают, как буквально отдыхаешь, вычитывая умело сделанную статью. Редактор с полным основанием называет его находкой (Метников всегда добавляет - в сапогах). Но зато поговорить с ним почти невозможно: более скупого на слова человека встречать мне еще не приходилось. Сдаст свой материал и в ожидании следующей командировки молча сидит над толстой клеенчатой тетрадью. Что пишет - неизвестно.

– Так, кое-какие мысли, - это все, что можно услышать в ответ на самые настойчивые расспросы. Метников уверял, что у Кузнецова до войны было издано две повести, но никто их не видел. Гранович пытался было разузнать об этих книгах у самого автора, но тот отмахнулся:

– Ерунда!

Во всем нашем коллективе у Кузнецова есть один собеседник - метранпаж Иван Кузьмич, такой же молчальник. Мы хохотали, когда Метников воспроизводил одну такую беседу в лицах. Иван Кузьмич и Кузнецов, рассказывал он, сидят на лавочке, курят. Проходит минут пять, десять. Кузнецов говорит: "Потеплело", Иван Кузьмич согласно кивает: "Пора, апрель". Проходит еще несколько минут. "Сеять скоро начнут".
– "А что вон как припекает". Потом Кузнецов тушит окурок о подметку сапога, встает. "Пойду, заболтались мы, Кузьмич"...

Метников оказывается в наборном цехе. Иван Кузьмич сосредоточенно возится над полосой, ответственный секретарь оживленно рассказывает что-то Зине. Девушка весело смеется:

– Сбрили бы вы их, товарищ старший лейтенант. Ну зачем вам усы?

– Солиднее.

– Не солиднее, а старее. Кто сейчас усы носит?

– Да еще рыжие, - поддерживаю я.

– Но, но, только приехал, а уже дерзит! Пушкин носит!

– Пишет он?
– вспоминаю я нашего нового военкора, носителя знаменитой фамилии.

– Чтоб Пушкин да не писал! Завтра опять заметка идет. Пошли, что ли?

На лестничке сталкиваемся с Нюрой.

– Ага, опять с Зайцевым пролюбезничала, - дразнит Метников.
– Сейчас тебе Кузьмич задаст!

Девушка сердится.

– А ну его, только и бурчит!

В редакции по-прежнему сидит один Кузнецов. Он мельком смотрит на нас, снова пишет.

– Мысли, - подмигивает Метников.
– Ну, как съездили?

Я коротко докладываю о командировке.

– Хорошо, готовьте очерк. Послезавтра поеду я.

– Анатолий Семенович, правда, что Кудрина забирают?

– Откуда вы узнали?

– Леша сказал.

– Ох, эти редакционные шоферы, всегда все знают!

Вызвали обоих, не знаю, чем кончится. К вечеру выяснится.

– О семье его ничего нет?

– Нет, ничего. Мучается мужик, только виду не показывает... Да, между прочим, можете меня поздравить.

Не могу не похвастать.

– С чем?

– Извольте, полюбуйтесь.

На второй странице "Красной звезды" напечатан большой очерк Метникова "Разведка идет в тыл врага".

– Здорово!

– Если не лень, прочитайте. Интересно, - ваше мнение.

Начав читать из обычного любопытства, уже вскоре увлекаюсь по-настоящему. В отличие от наших бесхитростных зарисовок очерк Метникова - писательский, с интересным сюжетом, с портретами людей, с запоминающимися деталями, которым веришь. Сразу отчетливо представляю, как далеко моим очеркам до очерка Метникова, как много еще нужно работать, учиться.

– Да... замечательно!

– Ну, до замечательного далеко, а на тройку вытянет.

Вот кстати, и наши девушки. Один букет мне!

У Лены и Машеньки в руках охапки подснежников.

Девушки раскраснелись; их свежие румяные лица, зеленые гимнастерки и синие подснежники - одновременно и контраст и гармония. Видел бы живописец!

– А все не хотите?
– задорно спрашивает Машенька. Увидев меня, она вспыхивает, сухо говорит:

– Вам письмо, сейчас дам.

Лена, молча поклонившись, проходит к приемнику, - Вот, пожалуйста, подает Машенька конверт.

– Машенька, вы чем-то расстроены?

– Какое это имеет значение?
– пожимает плечами девушка.
– Леночка, я сейчас.

Письмо от Оли.

– Про очерк не забудьте!
– кричит вдогонку Метжиков.

Бугор за околицей подсох, зазеленел. Бросаю на траву шинель, сажусь, быстро вскрываю конверт. Хватит испытывать терпение!

Размашистый, бесконечно родной почерк. В глаза почему-то сразу бросается и тут же теряется слово: "Макаров", "...прости, что долго не писала". Так, так. Ах, вот где: "Макаров уверяет, что в редакции безопасно.