Юность

– Товарищ лейтенант, приехали! Приехали, говорю!

Меня сильно трясут за плечо.

– Сомлел, - о ком-то говорит шофер.
– Сначала всо трясло.

С трудом открываю глаза, небо уже посерело. Стоим у какого-то дома.

– Ну, как?
– обеспокоенно спрашивает Кудрин.

– Ничего.

Мне стыдно, что я так раскис. Закусываю губы, стараюсь твердо идти за Кудриным.

Просторная изба, в которую входим, обдает теплым духом жилья. Метников сидит в шинели на лавке, Машенька и Зина моют руки. Их голоса доносятся, как сквозь туман.

– Хозяюшка, - говорит Кудрин.

– Куда бы нам пристроить товарища? Занемог.

– Да куда - знамо, на кровать. А то вон на печку.

Горячая. Застудился? Ну, так на печке лучше. Лезь, милый, лезь!

Кое-как снимаю полушубок, портупею. Забираюсь на печь.

– Сережа, выпейте порошок, - говорит Машенька, Она сидит на краю печки, протягивает порошки.

– А запить вот этим!
– Гулевой подает стакан, от которого идет муторный запах водки.

– Не хочу.

– Ну, ну, фронтовик!
– с грубоватой лаской говорит

Гулевой.
– Пей!

Горечь лекарства и горечь водки смешиваются в одно - тяжелая жаркая волна обдает грудь. Мне что-то суют закусывать, жую, а сам уже лечу в мягкое зыбкое тепло...

Прихожу в себя от невыносимой жары. Волосы прилипли ко лбу, ворот рубашки мокрый. Во рту противный вкус водки. Зато ни головной боли, ни озноба.

– Ай очнулся?
– подходит хозяйка.

– Очнулся. Хватит валяться. Мне бы вот только поЦотенце - вытереться, мокрый весь. Наши ушли?

– Ушли и строго-настрого наказали, чтоб не вставал.

На-ка, утрись.

Хозяйке лет пятьдесят или немного больше. Лицо у нее открытое, добродушное, с мягкими неглубокими морщинами.

– Перебирайся, сынок, на кровать. А я тебе чайку доставлю. Вот к завтраку-то молодцом и будешь.

– А сейчас сколько?

– Сейчас-то? Должно быть, четыре, а то и все пять...

Солнышко-то нынче не видать, хмарно.

– Далеко наши работают?

– Рядышком, избы четыре отсюда. У Антоновых. Девонька эта забегала Машенька, что ли? Покормить тебя наказывала, как встанешь. Есть-то хочешь?

– Нет, не хочу. А чаю попью.

– Попей, сынок, попей. Шумит вон.

Я перебираюсь на кровать, вытягиваюсь под одеялом.

– Как вас звать?

– Меня-то? Екатериной Васильевной. Солдатики все больше мамашей зовут.

– Екатерина Васильевна, это что же - город?

– Какой город! Село. Тимофеевкой прозывается. Наш город-то еще под немцем. Семьдесят верст отсюда...

У хозяйки мягкий певучий голос, говорит она неторопливо, охотно.

– Долго у вас немцы были?

– Да как долго-то? По дням-то, кажись, недолго, а по времени-то - не дай бог!

– Плохо было?

– Чего уж хорошего! Чужие они, чужие и есть.

– У вас тоже стояли?

– А то как же... Мне-то повезло: смирный у меня стоял. У других - не дай господи, аспиды! А у меня Смирный, ничего не скажешь. По-нашему-то он механик, главный у них над танками был. Танки они тут чинили, вот он мастерской заведовал.

– Что, правда, смирный?

– А что мне врать-то? Корова вон из-за него осталась. У других порезали, а у меня осталась. Молоко, Вравда, пил, это уж, как свое, а чтобы там, как у других, Снахальничать самовольно, это ни-ни!

– Один стоял?

– Один. Офицеры у них больше по одному жили, с денщиками.

Рассказ о смирном офицере мне доводится слышать впервые.

– Что ж он дома делал?

– Да все больше читал. А то напьется чаю, разговаривать начнет. Лопотал он, сказать, по-нашему плохо, а все понять можно. Бывало, про дочку начнет рассказывать. Нарисует - как живая на картинке выходила!

Про войну, бывало, тоже говорил. Плохое, говорит, дело - швах, что ли, по-ихнему? Один раз страху я с ним натерпелась, думала, худо будет. Дочка моя ночью заявилась.

– У вас дочка есть?

– Есть, в районе сейчас. Комсомольским секретарем назначили.

– А при немцах она где была?

– Вот этого уж я, сынок, толком не знаю. В лесах, сказывали, были. Отряд у них.

– Ну, и что ж немец?

– Вот она и заявилась. Под вечер. Я взглянула в окно - обмерла. Куда ты, думаю, отчаянная головушка!

Смирный-то он смирный, а все - чужой! Хотела я ей знак подать, уходи, мол, а он увидал. Зови, говорит, - меня это не касается. И ушел в эту комнату. Страху-то натерпелась!.. Потом уж, как Лизанька-то ушла, спрашивает: она есть, говорит, партизан? Что ты, говорю, родимый, очумел? А он смеется только... Забрали его.

– Как забрали?

– Да как забирают?
– спокойно говорит хозяйка.
– Ночью, уж спать собрался. Пришли трое ли, четверо с ружьями, да увели.

– За что?

– А кто их знает. Разве скажут.

Екатерина Васильевна наливает вторую чашку чаю, надевает старый ватник.

– Полежи, сынок. Пойду корову поглядеть. Я быстренько.

Старушка гремит подойником, уходит. Впервые я думаю о том, что немцы это не только гитлеровские головорезы, но и простые, честные люди. Есть такие, вероятно, и среди солдат - клянущие войну, тайно ненавидящие своего бесноватого фюрера. Одним из таких, видимо, и был постоялец нашей хозяйки.

От нечего делать разглядываю комнату. Это "чистая"

половина. На выбеленных стенах - карточки в толстых деревянных рамках. У окна - небольшой столик, покрытый вязаной скатеркой, зеленый многолистный фикус.

; Домотканая дорожка ведет к простенькому буфету, за стеклом стоят голубенькие чашки.

Негромко скрипит входная дверь.

– Кто там?

– Уже перебрались?
– раздается веселый голос Машеньки.

– Все, хватит!

Машенька присаживается, как заправский врач, трогает рукой мой лоб.

– Температура спала, но еще есть. На ночь выпьете порошок.

– До ночи встану. Глупо как получилось!

– Попробуйте только! Хорошо еще, что дешево отделались.

– Что у нас нового? Как газета?

– Верстают. А новости есть. Во-первых, Левашов награжден Красной Звездой.

– Здорово! Знает он?

– Наверно, нет. Он еще не вернулся.

– А во-вторых?

– Вторая новость тоже связана с Левашовым. Во фронтовой газете о нем напечатана заметка. Так и называется: "Взвод ведет капитан Левашов".