Юность

– Не принесли?

– Куда там! Все по очереди читают. Метников предложил вырезать и поместить в рамку.

– Насмешничает?

– Как всегда, напропалую.

– От Грановича ничего?

Машенька пытливо смотрит.

– Почему вы о нем спросили?

– Ей-богу, без всяких задних мыслей.

– Переслал небольшую статью. Завтра идет.

– Что еще в газете?

– Подвал о каком-то батальоне. И большая подборка: "Говорят герои наступления".

– Стихов нет?

– Нет. Гранович не оставил, а вы не даете.

– Ну, какие у меня стихи!

– Гранович говорил, вы пишете.

– Это просто для себя.

– Прочитайте что-нибудь.

– Да нечего, Машенька...

Машенька насмешливо морщит нос.

– Я бегаю, тревожусь, и вот - благодарность!
– Честное слово нечего, пустяки.

– Вот пустяки и прочитайте!

– Ладно. Только потом не ругайте, что плохие... Это наброски.

Глядя в потолок, припоминаю не записанные еще на бумаге строчки:

Нет, не спал я, когда вошла ты,

Я хотел, моя егоза,

Чтоб лежащие рядом солдаты

Не смотрели в мои глаза,

Слишком радость была в них ясной,

Слишком ярким твой нежный взгляд,

И зачем тревожить напрасно

Заскучавших по женам ребят?..

Машенька внимательно слушает.

– Это все о ней?
– О ней.

– Счастливая!.. Ну, ладно, спасибо, что прочитали!

Вы ели?

– Ел, чай пил.

– Вот и отлично. Лежите. Вечером принесу порошок.

Я побегу, полосы должны быть.

Машенька уходит. Мне почему-то становится неловко, Зря читал ей эти стихи. У них с Грановичем что-то неладно, поссорились, что ли, а я только о себе. Счастливые всегда эгоистичны!

– Молока выпьешь?
– спрашивает Екатерина Васильевна.

– Нет, спасибо. Я так совсем разленюсь. Ем да сплю!

В самом деле, товарищи работают, а я валяюсь. Хватит!

– Аи идешь?
– удивляется Екатерина Васильевна.
– Гляди, как бы не зря.

– Ничего, выздоровел!

8

По утрам еще держатся холода, на деревьях лежит крупный дымчатый иней. А через час-два мороз сдает, отмякает, пытаясь удержаться хотя бы в тихих темных закоулках. Снег лежит ноздреватый, рыхлый, в полдень нога уже проваливается в воду, на дороге резко обозначаются черно-желтые, дымящиеся легким парком колеи - мука шоферов и пешеходов. Хорош в такую пору воздух - гулкий, пахучий, трепетно-дрожащий.

Но не долга, не прочна еще мартовская благодать.

Под вечер, бледнея прямо на глазах, поспешно закатывается светило, день быстро меркнет, и снова, как зимой, синеет подернутый ледяной коркой снег...

– Весна, - глядя в окно, задумчиво говорит Метников.

Гранович откладывает ручку, вздыхает:

– У нас сейчас на Арбате асфальт сухой.

– Лирики!
– добродушно ворчит Пресс, - А у нас на фронте распутица. Воевать мучение, голодными скоро насидитесь. Вот вам и весна!

За окном мелькает лицо Кудрина; через минуту, разрумянившийся, свежий, он появляется в дверях, оживленно говорит:

– Товарищи, пойдемте поможем вытащить машину.

Мучается парень.

Мы с Метниковым одеваемся, Гранович пишет.

– А вы, Гранович?

– У меня стихи, надо кончить.

– А в машине - снаряды, - негромко говорит Кудрин.

Гранович вспыхивает, поспешно встает.

– Что, лирик, получил?
– удовлетворенно хмыкает Пресс и тоже набрасывает шинель, По пути забираем Лешу Зайцева.

Застрявшая трехтонка, тяжело нагруженная ящиками, стоит за углом. Задние скаты, буксуя, выбили глубокие впадины, кузов основательно осел. Коренастый водитель в распахнутой стеганке и в почерневших промокших валенках звенит лопатой, ругается. Увидев нас, он светлеет, горячо благодарит Кудрина.

– Мы ее сейчас, мигом, - обрадованыо и быстро говорит он, - Подтолкнем, и порядок. Дело-то плевое! Сейчас мы ее!..

– Да, вперся, - философски замечает Зайцев.

Каким-то шестым, шоферским, чувством признав в

Зайцеве собрата по профессии, водитель беззлобно огрызается:

– Сам не сидел, что ли!

Мотор начинает рокотать, наваливаемся впятером, и сильная машина легко выскакивает из западин. Шофер отводит трехтонку на безопасное место, выглядывает из кабины:

– Ну, спасибо, товарищи, не знаю, как вас благодарить!

– Чего ж ты в валенках?
– кивает Пресс.

– Старшина у нас, пропади он пропадом, проваландался, - сердито говорит водитель, постукивая мокрыми, задубевшими на ветру валенками.

– Промочил ноги?

– Не без этого. Ничего, в кабине отогреются.

– Зайцев, - окликает Пресс, - садись с ним - и до Гулевого. Пусть даст сухие портянки да немного погреться. Это по пути.

– Эх, вот спасибо!
– широко улыбается водитель, обрадованный, кажется, последним больше, чем сухими портянками.

– Есть!
– козыряет Зайцев и озорно оглядывается.
– Мне бы, Михаил Аркадьевич, за вредное производство тоже подкинуть надо.

– Ну, ну!
– грозит Пресс.

В редакции нас ожидает посетитель. Положив забинтованную правую руку на колени, а левой вертя незажженную папиросу, на табуретке у самой двери сидит невысокий пожилой солдат с прокуренными желтыми усами.

При нашем появлении он браво вскакивает и едва не достает головой потолка - при коротком туловище у него оказываются непомерно длинные ноги.

– Здраю-желаю!

Мгновенное превращение в гиганта настолько неожиданно, что мы все смеемся. Широко улыбается привыкший, видимо, к подобным эффектам и необычный "складной" гигант. Увидев позже вошедшего Пресса, он вытягивается:

– Разрешите обратиться, товарищ старший батальонный комиссар!

– Пожалуйста.
– Пресс смотрит на посетителя, подняв голову, глаза у него весело блестят.

– Гвардии рядовой Александр Пушкин...

– Уж не Сергеич ли?
– не сдерживается Метников.